Нашлись головы, которые опровергли оба предложения. Во-первых, в Минкенде земли не много, станут ли местные тесниться, чтобы отрезать нам землю, которой и у них маловато? И в Алигули идти не стоит: если там спокойно, кто помешает тамошним жителям не сегодня завтра вернуться?

Тогда возникла идея спуститься с гор в низины, поселиться где-нибудь на берегу реки. Тут же большинство запротестовало: кто из нас, горцев, привычен к жаре, которая держится на низинах с апреля по октябрь?!

Свое слово сказал и отец. Он считал, что всем надо идти к Агдаму, продать там скот, а с вырученными деньгами направиться в Баку, где каждый найдет себе работу по вкусу. Мне казалось, что предложение отца самое разумное. Но с ним никто не согласился, даже слушать не хотели.

А отец все-таки сказал что хотел:

— Каждый человек сам себе хозяин. Мое дело посоветовать. Но куда бы вы ни пошли, идите вместе. Если будем держаться друг за друга, то с нами будут считаться, к слову нашему будут прислушиваться. И все-таки зря вы не соглашаетесь идти в Баку! Это большая ошибка! Баку — лучший город на нашей земле. Там бы мы нашли и работу, и с едой бы уладилось, дети бы пошли учиться. Этот город всегда протягивал нам руку, давал приют бесприютным, кусок хлеба давал голодающему.

Мнения разделились, к окончательному решению аксакалы так и не пришли.

И по сей день я не понимаю, почему мудрым многоопытным старикам не пришла в голову самая простая мысль: повременить, переждать, пока не покинут дашнаки наши места, — не вечно же им здесь оставаться! — и возвращаться в Вюгарлы.

Так или иначе, но с этого дня то одна, то другая семья, навьючив на ослов и лошадей свой нехитрый скарб, покидали приютивший нас эйлаг. Так продолжалось и назавтра, и в последующие дни. Утром четвертого дня на кочевье оставалось всего пять семей, в это число входили и семьи моих сестер Гюльянаг, Яхши и Гюльсехэр. Отец по-прежнему настаивал на поездке в Баку; зятья, особенно Абдул и Махмуд, не смели ослушаться. Конечно, и отцу было трудно покинуть родной Зангезур, горы, где он родился и где прошла его молодость. Но он принял решение, и мы двинулись в путь, как и было намечено, — через Агдам в Баку. Даже не верилось, что мы навсегда покидаем родные края. С Чалбаирского перевала перед нами открылось село Магавыз, местоположением своим удивительно напоминавшее родное Вюгарлы: зеленый бархат холмов, купы темно-зеленых карагачей и буков, синеющие на горизонте леса. Здесь, как в окрестностях Вюгарлы, стояли шатры и кибитки кочевников, паслись отары овец, табуны лошадей и верблюдов. Ложбину, в которой укрылось село Магавыз, со всех сторон окружали отроги гор, вершины их вечно покрыты снегами. Как хорошо в жаркое летнее время жить здесь: всегда свежо и прохладно! Трудно было сознавать, что мы покидаем эти места. Я думаю, что и отец и мать думали о том же.

Желтый, выжженный склон Чалбаира, по которому мы спускались к Магавызу, казалось, не кончится. Солнце пекло яростно и беспощадно. Поклажа съезжала животным на холку, мешала им идти, ремни врезались в спины людей, которые несли на плечах тюки с вещами. Все еле держались на ногах от усталости. Если бы мы знали, что после долгого пути мы придем домой, надежда бы сама вела нас. Но нас ждали пороги чужих домов, и надеяться на легкую жизнь не приходилось.

Наши опасения тотчас подтвердились, как только мы остановились в Магавызе. Несчастья подстерегали нас на нашем пути от дома. В селе вспыхнула и стала распространяться какая-то страшная болезнь, название которой никто достоверно не знал; одни говорили, что это тиф, другие — холера. Кибитки и шатры стояли тесно друг к другу, люди, ели за одной скатертью, спали рядом, и потому болезнь от одного передавалась другому, и приостановить заражение никто не мог.

Узнав, что большинство вюгарлинцев, которые раньше пришли в Магавыз, больны, отец тут же велел нам двигаться дальше.

Мы снова вышли на дорогу. Теперь наш путь лежал в Минкенд. Ночной привал мы устроили у мельниц на берегу реки Минкендчай. Утром на мельницу с мешком зерна пришла одна из вюгарлинских девушек. Она мне рассказала, что и в Минкенде есть больные, и среди них — Гюллюгыз. Она находится в бессознательном состоянии и в бреду называет мое имя.

Не сказав ничего ни отцу, ни матери, я бросился искать кибитку семьи Гюллюгыз.

У постели больной, была только ее мать. Едва увидев меня, она заплакала:

— Будаг, сынок, плохо моей Гюллю, совсем плохо. — Она смочила водой запекшиеся губы девушки и, наклонясь к ней, громко сказала: — Гюллю, дочка, вот и Будаг пришел. Открой глаза, послушай, что он тебе скажет.

Но Гюллюгыз ничего не слышала. Она металась в постели, волосы прилипли ко лбу, щеки были пунцовыми.

— Доченька моя, открой глаза, посмотри, кто к нам пришел. Это же Будаг, он нашелся, а ты волновалась!..

Наступило тягостное молчание, только слышно было прерывистое дыхание Гюллюгыз, Мать вышла, чтобы переменить, воду, а я прижался губами к пылающим губам Гюллюгыз. Мне показалось, что ресницы ее дрогнули, веки затрепетали. Но, наверно, только показалось.

Вернулась, запыхавшись, мать Гюллю.

— Напрасно ты пришел, сынок! — сказала она. — Это страшная болезнь, и ты можешь заразиться… Так близко не стой, отойди, чтобы ее дыхание не коснулось тебя.

Я молчал. Увиденное потрясло меня. Я подумал, что, если с Гюллюгыз что-нибудь случится, я не переживу. Без нее моя жизнь не будет иметь смысла, я живу только для того, чтобы добиться ее любви.

Бедная женщина была не в силах сдержать слезы. Пытаясь облегчить состояние дочери, она смачивала ее горячие губы, натягивала одеяло, которое та сбрасывала.

— Всю ночь твое имя не сходило у нее с языка, — говорила мать.

— Я бы давно вас нашел, но я думал, что вы… что с вами ее жених…

— Ее жених? Откуда ты это взял?

— Мне сказали, что вы просватали дочь.

— Ну да, отдали замуж нашу Фирюзу. Ее сверстницы давно уже имеют по нескольку детей, а тут Рза захотел ее взять.

— И свадьба была?

— Будаг, какая свадьба по этим временам? Отдали девочку по воле аллаха.

— А я думал… — И умолк: какое теперь это имело значение?! Отчаяние охватило меня.

Неожиданно Гюллюгыз открыла глаза. Взгляд у нее прояснился. Я наклонился над ней, и она узнала меня. Губы ее тронула слабая улыбка.

— Гюллю! Гюллю! Я пришел, видишь, я пришел!..

Но веки ее снова смежились, и она потеряла сознание. Я решил, что буду сидеть у ее постели, и если ей что-нибудь понадобится, я все сделаю. А может, она захочет что-то сказать мне?.. Оставить ее в такую минуту я не мог. Я не спускал глаз с ее лица, на котором было написано страдание. Как только мать выходила за чем-нибудь из кибитки, я улучал момент, чтобы поцеловать мою Гюллю.

Послышались шаги, и в кибитку вместе с матерью Гюллюгыз вошел Рза, а за ним Фирюза. Рза поздоровался со мной за руку и спросил, как мы. Оказывается, за последние несколько дней от болезни умерло сто пятьдесят человек. Фирюза даже не смотрела в мою сторону. Но мне было все равно, что она думает обо мне.

Рза посетовал на то, что Гюллюгыз заболела. В Минкенде жил сводный брат покойного мельника, и вся семья намеревалась обосноваться здесь. И вот — болезнь.

— Говорят, что тиф не так протекает. Наверно, это холера.

Едва Рза произнес эти слова, как тело Гюллюгыз стало сводить судорогами. Грудь ее часто вздымалась, но было видно, что ей не хватает воздуха. Пылавшее минуту назад лицо стало пепельно-серым, она заметалась, судороги все усиливались, рот открылся, словно она хотела заглотнуть побольше воздуха, и вдруг все затихло.

Меня душили слезы. Не сдержавшись, я упал головой на грудь Гюллюгыз, стал целовать ее лицо и к ужасу своему ощущал, как холодеет она. Только сейчас я понял, что моя разлука с Гюллюгыз — навсегда.

Не было людей, кто бы вырыл могилу. Не было ни кирки, ни лопаты. После долгих поисков нам удалось раздобыть и то, и другое. Мы с Фирюзой вырыли могилу. А Рза вместе со своими братьями пошел за камнем для надгробья.