Оставив свои вещи на попечение хозяина чайханы, мы выходим прогуляться на перрон, где кроме нас много разного народа. Здесь, наверно, в обычае прогулка в ожидании поезда около поездных путей.

Я вспомнил отца и подумал, как бы радовался он моей поездке в Баку!..

Неожиданно послышался звон колокола со стороны, откуда должен был прибыть поезд. Я кинулся в чайхану, схватил свои вещи и выбежал на платформу. К моему удивлению, попутчик не проявлял никакого беспокойства.

— Не торопись, нам еще придется долго ждать, — сказал он. — Этим звонком ожидающим дали знать, что поезд вышел с соседней станции.

Сколько нового я узнал за сегодняшний день, теперь вот и это!..

Сердце замирало от предвкушения необычайности поездки на поезде. Впервые в жизни сяду в поезд, и он повезет меня в Баку.

«Если доеду благополучно, дам деньги первому же нищему, которого встречу!» — дал себе обет. А потом подумал: «А разве есть в Баку нищие? Неужели они там могут быть?!»

Мои мысли были прерваны попутчиком:

— Я смотрю, ты очень задумался… О чем же? К добру ли?

Я промолчал. Но он не отставал от меня:

— Как говорится в наших краях, найди себе сначала спутника, а потом ищи дорогу. Волею аллаха мы оказались с тобою спутниками, и ехать нам предстоит ночь и день. Поэтому не годится отмалчиваться! Скажи, что тебя гложет или беспокоит?

Я не был расположен к откровенному разговору, потому что сильно волновался, но он так пристал, что я обещал поделиться с ним, когда мы сядем в поезд.

— Не обижайся на меня, я с детства неразговорчив. Может быть, позже, в поезде…

— Что ж, я буду рад, если ты мне объяснишь причину своей задумчивости.

Но разговор наш был прерван страшным гулом, мне почудилось, что перрон под нашими ногами задрожал. Из темноты на нас надвигались два светящихся шара: со свистом и шипением, гудя и пыхтя, к платформе подошел поезд. Я остолбенел от неожиданности. А вокруг меня засуетились, забегали пассажиры, подтаскивая поближе вещи, кто-то кому-то что-то кричал, поднялась кутерьма и суматоха. Я тоже схватился за свой чемодан и корзину, но мой новый знакомый остановил меня:

— Не следует спешить, пусть вперед бегут нетерпеливые. Поезд без нас не уйдет.

Так и вышло: когда народ угомонился, мы прошли в вагон и заняли свои места. Вскоре послышались три удара в колокол, потом свисток, вагон дернулся и медленно начал свой разбег.

Привокзальная суета осталась позади, и хоть по перрону бегало много людей, наш вагон оказался полупустым. Мы оказались в купе вдвоем. Была уже ночь. За весь длинный тревожный день, полный новизны и неизвестности, я очень устал. Я лег на полку и попытался уснуть, надеясь, что мерное постукивание колес и покачивание вагона не помешают мне. Но возбуждение не проходило, в голову лезли всякие мысли, о сне не могло быть и речи. Я встал и вышел из купе в коридор. Прижавшись носом к стеклу, я вглядывался в мелькавшие за окном просторы, но тьма скрывала все. Я хотел, чтобы поезд мчался быстрее, мысли мои спешили впереди поезда.

Баку! Город, в который так стремился и о котором так мечтал мой отец!.. «Баку — город ветров!» — говорил он, и столько любви, восхищения и надежды было в этих словах, что мне не терпелось поскорее увидеть город, его Баку!..

Темным, неграмотным человеком отец приехал сюда, чтобы работать тартальщиком на промысле. Его непреклонный, неуживчивый, но справедливый характер очень скоро сделал его вожаком таких же, как он, трудовых людей, приехавших из сел и деревень в Баку. Отца заметили и подружились с ним люди, которые уже давно боролись, защищая права рабочих. С их помощью он стал сознательно оценивать события, совершающиеся в мире и на его родине. Даже в те годы, когда партийное поручение заставило его покинуть Баку, неразрывные нити продолжали связывать его с друзьями… И вот теперь я еду в Баку…

Вагон освещался стеариновыми свечами, прикрытыми фонарным стеклом. Мерцающий свет падал на наши лица, причудливые тени чуть колыхались на стене. Мой попутчик не спал, но уже не приставал ко мне с разговорами. Я снова прилег на свою полку и незаметно уснул.

Проспал я довольно долго, а когда проснулся, то увидел, что яркое солнце врывается в вагонные окна.

В середине дня поезд пришел в Баку. Мы распростились, мой попутчик тут же, у вокзала, нанял извозчика и уехал. А я пешком отправился искать Телефонную улицу, а на ней — дом бывшего миллионера Мусы Нагиева, в котором помещалась Центральная тюркская партийно-советская школа.

Безо всяких происшествий я нашел нужный мне дом. У входа висела табличка с названием школы. Я попросил вахтера вызвать Новруза Джуварлинского.

Новруз обрадовался мне, но вместо приветственных слов обрушил на меня упреки:

— Слушай! Где ты был? Уже два месяца все занимаются! Никто не знал, жив ты или умер! Хоть бы написал, сообщил, что с тобою случилось!

Я объяснил, что болел и что мне выдали в шушинской больнице справку. Новруз прочел ее и тут же разработал план действий:

— Сейчас мы отнесем твои вещи ко мне в общежитие, а потом зайдем к директору партшколы. Пусть он ознакомится с твоими документами, но скажу тебе откровенно: мне что-то не верится, что он примет тебя, такой уж он человек!..

Новруз отнес вещи и остановился у порога директорского кабинета:

— Дальше иди один, я буду тебя ждать.

Что ж, Новруз оказался дальновидным. Правда, директор принял меня очень приветливо и внимательно прочел бумагу, выданную в шушинской городской больнице. Но тут же развел руками и сказал, что без указания отдела пропаганды Центрального Комитета партии принять меня не может. И выпроводил. Мы пошли с Новрузом на прием в отдел пропаганды ЦК. На мое счастье, первым человеком, который встретился нам в коридоре, был заведующий отделом пропаганды Шушинского городского комитета партии, тот самый, кто давал мне направление в шушинскую партийную школу.

Я кинулся к нему и рассказал, что со мной произошло. Он тут же начал улаживать мои дела. А уже через полчаса вручил мне письмо на имя директора Центральной школы.

Директор что-то написал на письме, полученном из ЦК, и сказал:

— Принимаю тебя с условием: если до Нового года не сумеешь догнать товарищей, вынуждены будем тебя отчислить.

«Чтоб я — да не сумел?!» — подумалось мне. И я заверил директора, что догоню и перегоню своих товарищей.

Я навсегда сохранил в памяти этот день — двадцать девятое октября.

Вечером наравне со всеми я ужинал в столовой партийной школы, а потом занял свою койку в общежитии.

В Центральной партийно-советской школе учились не только молодые люди моего возраста, здесь были и сорокалетние, и совсем пожилые люди, принимавшие деятельное участие в революционной борьбе. Я подумал: если бы был жив мой отец, он непременно бы пришел сюда учиться, его место было здесь!.. Раз ему не суждено было заниматься в этих стенах, то я не подведу его, достойно займу его место!

Рядом с теми, кто пришел учиться в партийную школу с промыслов и заводов, неприятное впечатление оставляли выходцы из Южного Азербайджана, «с той стороны». В давние времена они прибыли в Баку, овладели здесь профессиями высококвалифицированных рабочих. Они подчеркивали всем своим видом избранность и исключительность своего положения, старались держаться особняком, посещали занятия не регулярно, а выборочно. В общежитии занимали отдельные комнаты, в столовой сидели за отдельными столами. А иногда даже требовали себе особой пищи, третируя поваров и заведующего нашей школьной столовой.

Я никак не мог понять, как уживаются в этих людях партийная сознательность с избалованностью, присущей бекам или господам, и почему наш строгий директор так попустительствует им?

В те годы наболевшие вопросы решались на открытых собраниях партшколы. Они проводились по самым разным поводам чуть ли не каждый день, а иногда и дважды.

Я заметил, что на каждом таком собрании обязательно выступал хотя бы один представитель Южного Азербайджана. О чем бы ни шла речь — об улучшении питания слушателей, о наведении порядка в общежитии, о подготовке вечера самодеятельности, — представитель группы «с той стороны» неизменно сводил речь к одному: мол, все было бы хорошо, но, к сожалению, товарищи слишком увлекаются собственными делами — едой, жильем, танцами; успокоились, совершив революцию у себя, и вовсе не думают о революции на всем Востоке. «Вы задержали революцию на три года минимум!» — упрекали они нас.