Мы с Эйвазом стали подсчитывать: тридцать пять слушателей; учителей и других работников школы — пятнадцать человек; всего — пятьдесят; а если каждый в день съедает по два чурека, значит, сто чуреков.

Мы аккуратно сложили чуреки в корзины, нагрузили на ослов, а хозяин пекарни все крутился около нас, не решаясь спросить, и перед самым нашим уходом все же решился.

— Да буду я жертвой твоей, — спросил он застенчиво, — а где же деньги?

Но я не смутился:

— Под вечер к вам заедет наш школьный счетовод и рассчитается с вами, а заодно договорится о необходимом количестве и о цене.

Мы погнали ослов по дороге к школе. Эйваз всю дорогу веселился, вспоминая, как я говорил с пекарем.

Когда мы привезли и выгрузили свежие чуреки, золотившиеся оттого, что были щедро смазаны сметаной и яичным желтком и посыпаны густо маком, сытный запах хлеба разнесся по всей школе.

Директор похвалил нас, и Гюльмали Джуварлинский тоже. Но об уплате Мешади Аскеру никто и не вспомнил. И я отгонял о нем мысли, как назойливую муху, но чувствовал, что перестарался с обещаниями.

«Ничего, не обнищает, — решил я про себя, — стольких он обманывал на своем веку, не грех однажды и его обмануть. К тому же не чужой я ему, а земляк!..»

Я столько думал о Мешади Аскере, что стихи о нем сложились у меня в голове сами собой:

Когда я прочел эти стихи Эйвазу, он долго смеялся:

— Ну и пройдоха ты, Будаг! Ну и хитрец!

Но мне от его слов становилось стыдно, я уже не думал, что поступил хорошо.

Вообще-то с питанием у нас было неважно. Чаще всего на завтрак мы ели пшенную или ячневую кашу, заправленную небольшим количеством бараньего сала. На обед нам давали суп из баранины. Ужин ничем не отличался от завтрака.

В больших жестяных бидонах кипятили воду, которую только закрашивали чаем, а потом так называемый чай разливали по чайникам и расставляли по столам, а там уж мы сами хозяйничали. Горячие края жестяной кружки жгли губы, кружку трудно было держать в руках — чай в ней никак не остывал, пили его без сахара.

Неделю мы готовились к празднованию пятой годовщины Октябрьской революции. Маршировали в колонне под сочиненную мною песню. Самый рослый и сильный из нас нес впереди красное знамя, он ухитрялся нести его так высоко, что каждый в колонне видел алое полотнище.

Драматический кружок репетировал пьесу местного самодеятельного автора, и называлась она «Права батрака».

Осень в Шуше сырая и мглистая, а в день седьмого ноября ветер разогнал над городом тучи, туман рассеялся, и над головой засияло солнце.

Директор осмотрел придирчивым взглядом нашу колонну и остался доволен: мы были в одинаковой форме — в пиджаках, брюках, ботинках, на голове у каждого — шапка.

По его команде мы двинулись к центру города. На большой базарной площади заранее сколотили трибуну. К площади шли демонстранты-горожане, в руках они несли портреты Ленина и Нариманова.

С трибуны перед демонстрантами выступил с речью председатель уездного исполнительного комитета. Потом на трибуну поднялся директор нашей партийной школы Муслим Алиев. Чуть ли не каждая фраза ораторов, особенно нашего директора, прерывалась аплодисментами. Демонстрация продолжалась до полудня.

Кроме горожан в празднике принимали участие крестьяне окрестных сел, которые специально приехали к этому дню в Шушу и готовились к скачкам на Джыдыр дюзю.

После демонстрации мы вернулись в школу, где повар уже приготовил в честь праздника плов. Все давно мечтали о плове, но сварить его было не из чего. Поэтому мы заранее собрали деньги, у кого сколько было, купили на базаре баранину и масло и все это отдали повару.

Давно так сытно и вкусно, как в этот день, мы не обедали.

А вечером в зале школы состоялось торжественное собрание. Вступительное слово Муслима Алиева было коротким. После директора выступил Гюльмали Джуварлинский, который рассказал о том, как Ленин и большевики готовили Октябрьскую революцию.

Незаметно пролетел небольшой перерыв, и началось представление нашего драмкружка.

В пьесе «Права батрака» было занято шесть человек. Единственную женскую роль должен был исполнять я.

Речь шла о том, что сын батрака Мансур полюбил дочь Агалар-бека красавицу Симузар. Агалар-бек и его жена Лале, роль которой играл я, противятся браку дочери с Мансуром. Подговариваемые беком, староста села и управляющий бекским имением притесняют Мансура и его отца Тахмаза.

Бедняк Тахмаз не в силах бороться с теми, у кого в руках власть. Он уговаривает Мансура отказаться от своей любви, но Мансур непреклонен.

Несмотря на все трудности, которые встают на его пути, Мансур выходит победителем в этой борьбе…

Свою роль я вызубрил назубок, чего нельзя было сказать о других участниках спектакля. Поэтому было договорено, что наш руководитель Микаил Велиханлы будет подсказывать тем, кто не знает хорошо своей роли. Накануне праздника Микаил Велиханлы неожиданно заболел, поэтому мы попросили одного из наших сеидов, который был грамотнее других, взять на себя обязанности суфлера.

Занавес открылся, и все увидели на сцене Агалар-бека, который сердито расхаживал из угла в угол. Конечно же он забыл все слова от волнения и бросал быстрые взгляды в сторону нашего суфлера.

Наш сеид хоть и умел хорошо читать, но совсем не различал в тексте пьесы — что должны произносить актеры, а какие заметки имеют отношение только к режиссеру спектакля, поэтому он читал все подряд.

«Агалар-бек сердито расхаживает по сцене», — прочел он.

Агалар-бек продолжал сердито расхаживать по сцене, бросал красноречивые взгляды на бестолкового сеида. Но тот упорно твердил: «Агалар-бек сердито расхаживает по сцене».

Это продолжалось довольно долго, наконец парень, исполнявший роль Агалар-бека, разозлившись, топнул ногой и громко сказал:

— Слушай, хватит ему расхаживать по сцене! Пусть лучше скажет, чего он так расстроен!

Репетиции шли давно, поэтому многие присутствующие знали содержание пьесы. В зале стоял хохот. Актеры тоже еле сдерживались, чтобы не рассмеяться.

В одной из сцен комичная ситуация создалась у меня. Лале-ханум, жена Агалар-бека, вначале хотела по-хорошему уговорить Мансура отказаться от ее дочери. Но Мансур гордо отвечает ханум: «Лучше умереть, чем отказаться от Симузар. Я обязательно женюсь на ней!»

Разгневанная Лале-ханум бьет Мансура по голове. Оскорбленный батрак бросает шапку под ноги госпоже и уходит. Все шло хорошо, но только до того момента, как, размахнувшись, Лале-ханум ударила батрака по голове. Я так вошел в образ, что стукнул Ахмеда, исполнявшего эту роль, изо всей силы по голове. Он, охнув от боли, схватился за голову и во всеуслышание завопил:

— Эй, ты что, сошел с ума?! Бьешь совсем по-настоящему!

Чтобы хоть как-то выкрутиться, я быстро нашел ответ:

— Батрак должен знать свое место! Если будешь перечить хозяйке, будет еще хуже!

Ахмед зло посмотрел на меня и, сняв папаху, швырнул ее в суфлера со словами:

— Если вы лопнете от злости, я не откажусь от Симузар!

Но тут произошло непредвиденное. Папаха, брошенная в нашего суфлера, попала в керосиновую лампу, стоявшую около него. Лампа опрокинулась, керосин разлился, и язычки пламени побежали по сцене. Я еще думал, что можно спасти наш спектакль, и голосом Лале-ханум закричал:

— О люди! Враги наши подожгли наш дом! Несите воду! Несите воду!

Зрителей не пришлось просить дважды, они уже обо всем догадались. Весь зал принял участие в тушении пожара. Многие побежали за ведрами, принесли старые ковры и набросили на очаги огня. Водой залили всю сцену. Но все-таки некоторые костюмы обгорели, и на ковре, покрывавшем пол в бекском доме, остались большие черные пятна.