Солнце стояло в зените, когда развернулись основные события, разыгрываемые в мистерии. Присутствующие наблюдали «смерть» грудного младенца, которому Езид собственноручно проткнул горло стрелой, и Алиакбера — старшего сына Гусейна. А потом имаму Хазрат Аббасу «отрубали» руки — сначала одну, а потом другую.

Долго длилась сцена боя между Езидом и имамом Гусейном, Шумром и Хазрат Аббасом. Собравшиеся ликовали, слыша мудрые и смелые ответы имама Гусейна на вопросы арабов, которые встретились ему в пустыне.

Красочное зрелище, несмотря на жестокость и грубость сцен, привлекло внимание не только простой темной толпы, но представителей власти. Сам председатель укома вместе с работниками местного Совета наблюдал за происходящим, сидя на балконе столовой, здесь же, на площади. Причем «убитый» сторонник имама не сходил со сцены, продолжал размахивать мечом.

Так ли было на самом деле, какова последовательность действа — никто не знал.

В сцене сражения Хазрат Аббаса с Шумром человек, представлявший Хазрат Аббаса, ловким движением выбил меч из рук Шумра, что не было предусмотрено представлением. Стоявший рядом Юсиф-киши поднял меч и протянул его Шумру, желая, чтобы действие не прекращалось. Но толпа уже не видела разницы между действительным Шумром и мнимым. Все ополчились на несчастного Юсифа-киши, который был таким же правоверным шиитом, как и они сами, за то, что тот осмелился помогать Шумру. Белорубашечники завопили: «Он помогает Шумру!», «Предатель!», «Он хочет смерти Хазрат Аббаса!» — и тут же накинулись на Юсифа-киши. С большим трудом ему удалось вырваться из рук фанатиков и спрятаться за спинами соседей и знакомых.

Сцены сопровождались плачем, криками и причитаниями зрителей; у некоторых женщин слезы непрестанно текли из глаз, они сидя раскачивались и били себя по коленям. Воображение зрителей, досконально знавших историю убиения имама Гусейна и его близких, дорисовывало своей фантазией все то, чего не могли изобразить участники мистерии.

До самого захода солнца длилось траурное представление.

Первоначальный накал страстей постепенно остыл, высыхали слезы на глазах, у белорубашечников затягивались раны, кровь запеклась на головах и спинах. Они уже не думали о тех, кто, отрубив голову имаму Гусейну, угоняет всех его родных в плен по пустынным низинам Кербелы. Осматривая свои окровавленные одеяния, они прикидывали, нельзя ли из этого полотна сшить себе рубаху для ежедневной носки…

Возвращались домой бакалейщики, у которых вздулись животы от выпитого дарового шербета.

На следующее утро после ашуры я встал и ушел из дома, когда все еще спали. Двери партийной школы были закрыты, и я сел на камень, прямо против входа.

Только рассвело, но еще долгое время внутри здания было тихо. Когда взошло солнце, двери школы открылись, и мимо меня стали сновать люди. Я вошел внутрь и спросил директора. В одной из комнат, на которую мне указали, увидел невысокого молодого человека в очках, судя по произношению — нахичеванца. Он и оказался директором. Вместе с ним в комнате были еще двое — приветливый, улыбающийся человек, которого присутствующие называли Гюльмали Джуварлинский, и Али Гусейнов, которому на вид было лет сорок — сорок пять.

Я почему-то подумал в этот момент, что Джуварлинский человека называют потому, что он из села Джуварлы Джебраильского уезда.

Все ждали, что я скажу. Я объяснил свое положение и попросил принять меня в партийную школу.

Директор и все остальные молча слушали меня.

— Понимаешь ли, — заговорил директор, — тебя в школу можно было бы принять, но есть два препятствия. Во-первых, сейчас уже слишком поздно, занятия идут уже два месяца, и вряд ли ты нагонишь своих товарищей. И второе. Чтобы поступить в нашу школу, нужно направление уездной партийной организации. Честно говоря, место у нас есть. Попытайся получить направление в укоме партии.

Я стал просить директора принять меня без направления; но он был непреклонен. Джуварлинский и Гусейнов неожиданно решили меня поддержать. Они обратились к директору, называя его Муслимом Алиевым, но и на их просьбы он не обратил внимания.

Делать было нечего. Я спросил, где находится уездный комитет партии и к кому там следует обратиться.

Я был уже у двери, когда Муслим Алиев спросил у меня:

— Да, кстати, какая у тебя подготовка? Умеешь ли ты писать и читать?

— Продиктуйте мне — я напишу, дайте книгу — прочту!

Директор протянул мне газету «Карабахская беднота» и ткнул пальцем:

— Читай!

Я пробежал глазами текст и быстро прочел.

Гюльмали Джуварлинский и Али Гусейнов переглянулись и оба разом взглянули на директора. Гюльмали положил руку мне на плечо:

— Вот бумага, пиши заявление на имя директора школы.

Я попросил перьевую ручку и арабским алфавитом написал заявление. Признаюсь честно, очень старался. Гюльмали Джуварлинский заглянул через мое плечо и сказал улыбаясь:

— Муслим, он грамотнее нас с тобой!

Али Гусейнов прочел заявление.

— Молодец, сынок! Если тебя не примут в эту школу, я устрою тебя в другую. Не горюй! А сейчас беги в уком партии и проси у них направление.

И снова не успел я дойти до двери, как Гюльмали остановил меня:

— А кто твои родители?

— У меня все умерли.

— А с кем ты живешь?

— Один.

— Но где же твой дом?

— Я батрачил в доме Вели-бека, но сегодня утром я ушел оттуда навсегда.

Все трое переглянулись. Я старался не смотреть им в глаза, чтобы не видеть их смущения.

Муслим Алиев куда-то вышел, но через минуту прямо в директорский кабинет мне принесли стакан сладкого чаю, чурек и сыр. Я ел, а мужчины говорили о чем-то вполголоса, не глядя на меня.

Разыскивать уездный комитет партии долго не пришлось: он, оказывается, соседствовал с партийной школой.

Заведующий отделом агитации и пропаганды, к которому меня послали, был где-то в городе. Мне пришлось довольно долго ждать. Но это меня не смущало. С того момента, как меня поили чаем в кабинете директора партийной школы, в горле у меня стоял ком, я готов был от счастья разрыдаться. И думал о том, как много на свете хороших людей, но почему они раньше не встретились на моем пути и я столько времени потратил на работу в бекском доме! Почему до сих пор я не мог избавиться от Джевданы-ханум?!

Заведующий отделом пришел, когда солнце перевалило на вторую половину дня. Я сразу же рассказал, кто я и откуда, и, понимая, что это важно подчеркнуть, сказал, что уже много лет батрачу: сначала на кочевников батрачил, а теперь на бека.

Заведующий поинтересовался, почему я хочу учиться и откуда знаю грамоту. А под конец заговорил со мной по-русски. Мои ответы удовлетворили его, и он попросил секретаршу написать направление в партийную школу. Потом позвонил по телефону директору:

— Товарищ Муслим Алиев, к вам придет с направлением Будаг Деде-киши оглы, его надо принять в партийную школу.

От радости я не знал, что говорить. Заведующий протянул мне конверт; я молча вертел его в руках, благодарно глядя на человека, который за несколько минут решил мою судьбу.

Я бегом взбежал по лестнице и остановился у кабинета директора партшколы. Сидевший перед его дверью старик исподлобья посмотрел на меня и сказал, что директор вышел, так что не надо рваться к нему.

— Откуда ты знаешь директора, сынок? — спросил он.

— Утром был у него.

— Зачем?

— Хочу поступить сюда учиться.

— А откуда ты родом?

— Шушинец я, — почему-то вырвалось у меня, а старик вдруг оживился:

— Да? А из чьих ты?

— Вряд ли вы знаете… — неопределенно промямлил я.

— Чтобы я да не знал шушинцев?! — изумился собеседник.

Пришлось признаться, что я не коренной шушинец.

— Ты меня не проведешь! — усмехнулся старик. — Ты вылитый шушинец!..

Я подумал, что странный старик собирается меня доконать своими вопросами, поэтому перебил его: