Гумметали нахмурился:
— Сейчас не то время, чтобы вспоминать подобные слова, но тебе, виднее, Деде-киши. Мы, слава аллаху, ни в чем недостатка не испытываем, зря ты так торопишься.
— Мои дочери в Чайларе, и мы хотим поскорее их увидеть. Материнское сердце больше не может выдержать разлуки. Прости нас, брат.
— Считай этот дом своим, если надумаешь вернуться. Но путника, который собирается уходить, нельзя задерживать, поэтому сложите свои вещи на арбу, а кто-нибудь из сыновей отвезет вас в Горадиз. Там много вюгарлинцев. Но мне ваш скорый отъезд не по душе, как говорится, так быстро с мельницы не уходят.
Мать всегда упрекала отца за неугомонность, а на сей раз промолчала. Если бы хоть кто-нибудь из нас догадывался тогда, что отец гонит время, торопясь навстречу собственной гибели. А впрочем, только ли отец?..
Я никуда не хотел идти. Нам здесь было хорошо. Опять нашлись люди, которые уважительно относились к отцу. Разве дорога не имеет конца? Не хватит ли скитаться? Но я не мог перечить отцу при постороннем и тоже промолчал. А отцу не сиделось на месте. Он задался целью вечно куда-то спешить. Я никак не мог понять, почему отец, горевший недавно желанием попасть в Баку, теперь неудержимо стремится в Горадиз.
Несколько часов арба, запряженная двумя быками, везла нас по дороге, спускавшейся с гор в низину. Во второй половине дня мы въехали в Горадиз.
Мне было лет восемь или девять, когда кто-то из наших односельчан купил граммофон. Почти все жители нашего села побывали в том доме, и каждый слушал, как из большого ящика с гигантской трубой чей-то живой голос пел: «Прекрасен Карабах, а в нем — село Горадиз!» Мне на всю жизнь запомнилась и мелодия песни, и ее слова. И вот я въезжал в это село.
И я понял, что Горадиз стоит того, чтобы о нем пели песни. Расположенный в широкой живописной долине, со всех сторон окруженной горами и холмами, с прямыми и ровными улицами, на которых светлые чистые дома прятались в тени садов.
Как только весть о нашем приезде разнеслась по селу, земляки поспешили к нам. Каждый хотел поздороваться, спрашивал о здоровье, всем было интересно узнать, в каких краях мы были и как нам жилось.
Мы выгрузили вещи из арбы и попрощались с сыном Гумметали.
Нам показали пустовавшую лачугу, в которой мы и поселились.
В течение целой недели она с утра принимала гостей. Да, моего отца знали и любили. Как и в былые времена, вюгарлинцы приходили к нему посоветоваться, поговорить о жизни, о делах, о будущем. Вспоминали страшные дни бегства, рассуждали о дашнаках и мусаватистах, о возвращении в Вюгарлы, словом, обо всем, что волновало крестьян.
Кто-то из вюгарлинцев сказал, что мои сестры живут в деревне Гамзали, что на берегу Хакари-чая, неподалеку от Чайлара. Когда аксакалы села узнали, что мы собираемся туда, то стали наперебой нас отговаривать:
— Что вам там делать? Здесь намного лучше, чем там. — И дельный совет дали: — Пусть сын поедет за сестрами и привезет их.
Отец тут же согласился, но мать расстроилась: видимо, она не хотела, чтобы я уезжал один в такую даль.
Отец уловил беспокойство матери и заметил:
— Что ж, Будаг, слава аллаху, уже взрослый парень, он, думаю, справится.
Я согласился, и матери ничего не оставалось, как сказать:
— Что ж, поступайте как знаете, а своих дочерей я должна непременно увидеть, истосковалась душа! — И всхлипнула.
Мне предстоял путь в Чайлар, откуда совсем близко до Гамзали. Я должен был узнать, как там наши устроились и есть ли смысл ехать нам туда. Или же уговорить всех переехать к нам.
Решение ясное и разумное: или им сюда, или нам к ним.
ИБРАГИМ-КИШИ
Как и везде в мире, и в Горадизе жили — наряду со всякими — хорошие люди, и двух из них не могу я не вспомнить.
Человека, в чьем саду стояла наша лачуга, звали Ибрагим-киши.
Почему-то принято считать — об этом не раз говорили у нас в Вюгарлы, — что бездетные люди скупы и завистливы. Ибрагим-киши не имел детей. Трижды женился в надежде, что жена родит ему сына, но мечтам не суждено было сбыться. Однако несчастье не сделало его менее щедрым и добросердечным. Он рад был помочь каждому, кто испытывал в том нужду. Вот и нам помог — пустил жить на свой участок.
С первой минуты нашего знакомства он называл меня «сынок», отцу говорил «брат», а матери — «сестра».
Не прошло и недели, как Ибрагим-киши зашел однажды в нашу лачугу и заговорил с отцом:
— Деде-киши, ты видишь — у меня хороший плодоносящий сад, большой огород. В этом году аллах послал нам щедрый урожай. Я один со всеми делами никак не управлюсь. Если ты мне поможешь, то и сам заработаешь, и мой труд не пропадет даром. — Кивнув в мою сторону, он добавил: — А паренька мы устроим к русскому врачу, будет у него толмачом. Врач по-нашему говорить не может. Ну а сестра Нэнэгыз вместе с моими женами займется хозяйством. Что ты об этом думаешь?
Лицо Ибрагима-киши сияло добротой и чистосердечием. Отец улыбнулся:
— А что тут можно еще думать? Предложение для всех выгодное, спасибо тебе.
Ибрагим-киши не стал уточнять, что надо будет делать отцу, а предложил пойти с ним: все покажет на месте. Выходя из нашего жилища, он повернулся ко мне:
— Будаг, вечером я поведу тебя к русскому доктору.
Мать, как и всегда, прежде всего взялась навести порядок в домике: замесила песок и глину, замазала дыры, щели, залатала дверь, спросила известку и побелила домик и снаружи, и внутри. И домик уже нельзя было отличить от других. А потом пошла к роднику помыться.
Хозяева дали нам для воды высокий тяжелый медный кувшин. И мать попросила меня пойти к колодцу.
Горадиз нравился мне, а больше всего в нем — его вода. Мы брали ее из колодца, что рядом с нами (был еще один колодец), и вода в нем — чистая, ледяная и вкусная. В этой стороне Карабаха Горадиз — самое большое село. И красивое. И еще — чистое. Похожее чем-то на наш Вюгарлы. И здесь было две мечети и пять-шесть лавок, в которых всего было вдоволь.
А по вечерам, после целого дня трудной работы в поле или в саду, молодежь собиралась повеселиться: пели, плясали, играли, шутили. «Что ж, — думал я, — войдет в колею наша жизнь, и я тоже буду ходить вместе со всеми поиграть и пошутить. Детство мое было безрадостным, в отрочестве я знал только труд, может, молодость будет счастливой?»
Когда, наполнив кувшин, я шел домой, то мать неизменно выходила встречать меня, и в ее глазах я видел тоску: она думала. Я уже не однажды затевал разговор о моей поездке в Чайлар и Гамзали, но каждый раз возникали какие-то непредвиденные обстоятельства: то с арбой туго, то помочь надо Ибрагиму-киши, то еще чего. Тосковала не только мать; и отец часто выглядел грустным, хотя жизнь наша как будто налаживалась. Но что сделать, чтобы развеять их грусть?
Мать подошла ко мне, чтобы помочь снять с плеча кувшин.
— О аллах, какой он тяжелый! — воскликнула. — Как же ты несешь его, Будаг?
Но я понял по ее голосу, что мать рада, что я окреп и стал сильным.
Потом она налила воду в пиалу и выпила.
— Ух какая холодная! Не сравнить с колодезной в Учгардаше, а с водой из арыка Алимардан-бека и вовсе. Ту и пить не хотелось!
— Ну как, мама, нравится тебе здесь? — ухватился я за ее мысль.
Она улыбнулась:
— Если конец будет добрым, то начало хорошее.
— А ты сомневаешься, каким будет конец?
— В Эйвазханбейли Алимардан-бек тоже поначалу был неплох. А в Учгардаше Вели-бек так принял нас, что я стала думать, что мы теперь не беженцы. Теперь Ибрагим-киши говорит с нами так, словно он родной брат твоему отцу. Но, повидав Алимардан-бека и Вели-бека и зная, чем обернулись при прощании их добрые слова при встречах, я уже никому не верю и ни на кого не положусь.
Слушая мать, я вспомнил слова отца, которые он сказал в Эйвазханбейли, а потом повторил в Учгардаше: «Людские сердца покрываются ржавчиной, как железо, и зеленеют, как окислившаяся медь».