Она разломила чурек пополам и сунула в мою пастушью суму. Я съел горячий чурек по дороге, мне хотелось думать, что мать видела, как я ем.

Когда я пригнал стадо домой, от меня разило свежим хлебом. Айна сразу догадалась, что кто-то меня подкормил. Она не поленилась и прошла по кочевью, чтобы узнать, кто сегодня пек хлеб.

Вечером, когда вся семья собралась у очага и я снимал с осла кувшины с водой, Айна пожаловалась на меня Рафи:

— Этот бездельник потерял всякий стыд, он попрошайничает! Я поставил кувшины. Что ж, пора и мне высказать что накипело в душе.

— Хорошо, что хозяйка первая заговорила, — как можно спокойнее сказал я. — Но настал черед сказать и мне: я больше не буду у вас жить.

— В чем дело? Чем ты недоволен? — внимательно глядя на меня, спросил Рафи.

— Еще одна такая неделя, и я протяну ноги. То, что мне дают, не насытит и мышь! За все время, что я у вас живу, кроме просяных лепешек, которые стоят у меня поперек горла, я ничего ни разу не получил. Пасу скот, а не выпил даже капли молока! И в хлеву я спать не могу! И жена твоя что ни день ругает моего отца!

— Если ты голоден, скажи сначала мне, — притворно заботливым голосом сказала Айна. — А кто будет клянчить хлеб у моего врага, у того я обругаю и мать, и отца.

— Послушай, женщина, — обратился Рафи к жене, — уж не хочешь ли ты сделать меня посмешищем для всего кочевья? Корми парня как следует! А просяных лепешек… чтоб я больше о них и не слышал!

— А что я буду делать с целым мешком просяной муки? — заворчала Айна.

— Приготовь болтушку собакам.

— Ишь чего захотел! Разве станут собаки есть просяную болтушку?

— Пусть трижды перевернется в могиле тот, кто навязал мне тебя в жены! Ну что за ядовитый язык у тебя? Делай, как сказано!

Однако, несмотря на приказание Рафи, ничто не изменилось. По-прежнему единственной моей пищей были просяные лепешки и горсточка сыру в день. Голод неотступно преследовал меня. Иногда так хотелось хоть попробовать масла или накрошить в молоко пшеничный чурек… Но каждый день — просяные лепешки, сухие, как щепа, и безвкусные, как земля.

Одну из отар Рафи, ту, что раньше была в Кочахмедли, пас чабан родом из села Баркушад. После прихода в кочевье Ахмедалылар этот краснощекий и крепкий человек похудел и осунулся: Айна и его морила голодом. Однажды он расспросил Абульфаза, с которым был дружен, обо мне, и Абульфаз сказал, что я из беженцев.

Я укладывался спать, когда в хлев вошел этот самый чабан и обратился ко мне:

— Вроде я тебя где-то видел… Откуда ты родом?

— Из Зангезура.

— Зангезур большой.

— Село Вюгарлы знаешь?

— А как же. Мимо него не раз поднимались в горы на эйлаги. Только в самом селе у меня знакомых не было. Вероятно, я спутал тебя с кем-то. А где твои родители?

Я ответил.

— Скажи, парень, тебе тоже дают просяные лепешки?

— А чем еще кормят работников в этом доме?

— Пока я пас отару в Кочахмедли, меня хорошо кормили, а тут подохнешь с голоду. Если это продлится еще день-два, я уйду отсюда.

— Куда?

— Какая разница? Хуже, чем здесь, не будет! — отрезал и ушел…

Мысль об уходе не давала и мне покоя. Я стал подумывать вернуться в Учгардаш и разыскать сестру с семьей. Но пускаться в дорогу было опасно и необдуманно: у меня нет ни копейки, одежда изорвалась до дыр.

После долгих и горестных раздумий я решил повременить с уходом и, сжав зубы, дотерпеть до весны. Когда кочевье двинется в поисках пастбищ в горы, кто-нибудь из знакомых или близких встретится мне…

Не прошло и недели, как чабан из Кочахмедли ушел — голодный и полураздетый. Он не получил никакой платы за свой труд и не стал спорить: Айну разве переговоришь? Даже сам Рафи спасался от языкастой Айны!

Пасли и ухаживали за скотом работники, сам Рафи больше торговал продуктами скотоводства. Часто отлучался из кочевья и поэтому не знал всего, что происходило у него в доме. Абульфаз не жаловался отцу и чаще молчал.

Но однажды Рафи вернулся из очередной отлучки в благодушном настроении человека, который после тяжелых трудов пришел наконец домой. Очевидно, он совершил выгодную сделку. И, сидя у пылающего очага, он спросил младшего сына:

— Ну, как у тебя дела? Ладишь с братьями?

Мальчик лукаво взглянул на Абульфаза.

— Я не дерусь, — сказал он, — а вот Абульфаз подрался с мамой, и она надрала ему уши!

Рафи внимательно взглянул на Абульфаза, но тот, опустив голову, молчал. Вот бы и Айне набрать в рот воды; но не таков был норов у этой женщины: она разразилась бранью по адресу своего пасынка, проклиная и оговаривая его.

Рафи пытался урезонить жену, прикрикнул на нее, но та продолжала буйствовать.

И тогда Рафи, выведенный из себя, послал меня за родственниками Айны — теткой и двоюродным братом.

Когда я вернулся, выполнив поручение Рафи, Айна все еще ругалась, но, увидев на пороге родственников, замолчала.

— Или образумьте ее, или забирайте совсем из моей кибитки, — сказал Рафи, не глядя на пришедших. — Если я подниму на нее руку, прольется кровь.

Словно в пылающий очаг бросили кусок бараньего жира!

— Из-за своего щенка ты готов выгнать жену из дома! Если бы я не берегла твое добро, то Абульфаз сделал бы тебя нищим! То сыр выкрадет и отдаст соседской девчонке, то чурек скормит вот этому нищему, — она кивнула в мою сторону.

И тут заговорила тетка Айны, прекрасно знавшая характер своей племянницы:

— У женщины душа должна быть доброй, Айна. Разве можно обижать данных аллахом детей?

Не успела Айна заговорить, как начал ее двоюродный брат.

— Можешь обижаться, сестра, а я все равно скажу. Только Рафи и терпит твои проделки! Такую жену я бы и дня не держал в своем доме! — Он похлопал толстой ладонью по голенищу сапога. — Но и тебе, брат, скажу… Нашим приходом сюда ты дело не поправишь. Надо взять хорошую плеть и высечь жену так, чтобы она и рта не могла раскрыть! — При этом он резко взмахнул рукой, и я словно воочию увидел, как у себя в кибитке он решает все недоразумения.

Да, хорошая семейка — что брат, что сестра!..

Дольше оставаться с хозяевами я не мог и ушел к себе в хлев, но наутро Абульфаз сказал, что теперь мачеха будет как шелковая. Из этого я сделал вывод, что Рафи последует совету родича Айны (или уже последовал!).

И в самом деле, день или два хозяйка не только была ласкова с Абульфазом, но и меня кормила досыта. Однако стоило Рафи вновь отлучиться, как жена тут же сошла с пути, предначертанного аллахом, и снова принялась изливать свою желчь на Абульфаза, а змеиный яд на меня.

И Абульфаз, как и в прошлые разы, не жаловался отцу, молча снося обиды. Однажды, тайком вынеся мне свежий чурек, густо намазанный маслом, он сказал:

— Пока есть время, думай, как дальше жить… Лучше с восхода и до заката таскать тяжелые камни, чем жить, глядя в руки Айны.

В тот день, когда пронизывающие, холодные ветры девятьсот девятнадцатого года встретились с морозами двадцатого, пошел сильный снег. Скот не выгоняли из хлева. Сена у Рафи было достаточно. А сухой лакрицы, которой я набрал в погожие осенние дни, хватило бы на две зимы.

Именно в эти дни к нам приехали незваные гости. Рафи не было дома. И хоть Айна не любила гостей, но, зная, что Рафи вот-вот должен вернуться, сдержалась и не нагрубила им. Двое приехавших расседлали лошадей, мальчики отвели их в конюшню.

Гостей позвали к очагу. Не успели они вымолвить и слова, как в кибитку вошел Рафи.

Старший из гостей был высоким, младший — небольшим крепышом. Они внимательно оглядывали убранство кибитки, мешки с мукой и зерном, сложенную в одном углу постель всех обитателей кибитки.

После еды и чая старший из гостей обратился к Рафи:

— Что ж ты не спрашиваешь, Рафи, зачем к тебе пожаловали гости в такую неподходящую погоду?

— А я гостям рад в любое время года, — улыбнулся Рафи. — И хорошо, что приехали: добро пожаловать!