Перед тем как наши пути разошлись, Агил-киши спросил меня:

— Да поможет тебе аллах, когда же ты вернешься?

— Буду заниматься до тех пор, пока не почувствую уверенность в том, что выдержу приемные испытания в Баку.

— Пусть будет так, как ты хочешь! Желаю тебе получить радостную весть из Баку. А за Кеклик не беспокойся. Пусть удача сопутствует тебе во всем. Будем ждать твоего возвращения.

В Шуше, как всегда, было чудесно: свежая листва деревьев, цветы, чистый воздух и целебные источники. В июле и августе на низинах нечем дышать, нет спасенья от комаров и насекомых, а здесь человек чувствует себя так, будто вновь родился.

В то лето на курсы прибыло значительно больше учителей, чем в прежние годы.

Здание, в котором когда-то помещалась шушинская партийная школа, передали шушинскому педагогическому техникуму. Летом здесь размещались учительские курсы. Сколько воспоминаний вызвал во мне вид классов, в которых шли занятия!

Директор шушинского педагогического техникума Махиш Гусейнов по совместительству был и директором курсов. Это был немолодой уже человек, который всю свою жизнь отдал делу просвещения молодежи. Мягкий, добрый и отзывчивый, он пользовался всеобщей любовью курсантов. Мы называли, его Махиш-эфенди, а педагоги, преподававшие на курсах, — Махиш-муэллимом, подчеркивая обращением муэллим — учитель меру своего уважения к его знаниям и опыту.

У него был кроткий, ровный нрав, и мы к нему часто обращались за советом и помощью. И в техникуме и на курсах Махиш Гусейнов преподавал педагогику. Не одного молодого учителя он наставил на путь истинный.

Литературу вел Атабаба Мусаханлы. Он закончил педагогический институт уже в советское время. Однажды он остановил меня после занятий и протянул сборник «Пламя Октября», выпущенный в Баку по случаю десятилетия Октябрьской революции.

— Прочти и напиши резюме о том, что в нем напечатано, и покажи мне.

Я любил литературу, сам писал статьи, фельетоны, стихи, хотя мечтал поступить на медицинский факультет университета. Но вместе с тем я не мог удержаться от того, чтобы не переписать в свою тетрадь пьесы Джабара Джабарлы «Айдын» и «Октай Эль-оглу».

Я внимательно прочел прозаические произведения, напечатанные в сборнике, ознакомился с критической статьей, помещенной на его страницах, и написал краткое резюме.

Атабаба Мусаханлы упрекнул меня за то, что я переоценил произведения.

— А кого из азербайджанских писателей ты знаешь? Кого читал? Кто особенно нравится тебе?

Я назвал Мирзу Фатали Ахундова, Джалила Мамедкулизаде, Абдуррагима Ахвердова, а из поэтов — Вагифа и Сабира.

— А ты слышал о пьесе Джафара Джабарлы «Айдын»?

— Не только слышал, но она у меня есть!

— Каким образом к тебе попала?

— Я переписал ее из тетради директора кубатлинской школы Гашима Гилалзаде.

— И нравится она тебе?

— Я знаю ее наизусть!

С того дня я стал брать книги из городской библиотеки, советуясь с Атабабой Мусаханлы. Чтение журналов, знакомство с литературной жизнью заставляло меня по-другому смотреть на мир. Разбирая художественное творчество знаменитых писателей, я постепенно остывал к медицинскому факультету и математике и все больше думал о литературе. Я столько времени проводил в библиотеке, что мне некогда было ходить в город.

Но однажды я встретил Имрана. Он так изменился, что я с трудом его узнал. Очень постарел и осунулся. Почти силой он затащил меня к себе домой. Они с Гюльбешекер жили по-прежнему в бывшем доме Вели-бека на Джыдыр дюзю, где теперь помещался шушинский детский дом. Маленькую комнату на первом этаже я помнил по первому визиту к ним в прошлое пребывание в Шуше. Гюльбешекер осталась такой же красивой и моложавой, как и была. И она и Имран не могли нарадоваться на своих красивых сыновей, все они были похожи на молодого Имрана. Имран и Гюльбешекер исправно служили в детском доме и были довольны жизнью, хотя Имран с горечью сказал:

— Посмотри, как живут бедняки… — А потом поинтересовался: — А у тебя семья уже есть, Будаг?

— Я недавно женился.

— А откуда девушка?

— Она курдянка.

— Курды смелые люди, — сказал почему-то Имран.

Гюльбешекер заварила прекрасный чай и не знала, куда меня усадить. Они рассказали, что Дарьякамаллы с Мехмандар-беком переехали в Баку, а Гюльджахан развелась с Кербелаи Аждаром.

Я засиделся у них допоздна. Но на следующее утро я, как всегда, был на занятиях, а потом пошел в библиотеку. Теперь я увлекся чтением стихов, рассказов и статей зарубежных писателей, которых до того времени не читал ни разу. Иногда библиотекарь разрешал мне уносить книги домой, и тогда я зачитывался до полуночи.

И каждый день я писал письма Кеклик. Но вот однажды я получил письмо от Агила-киши, в котором он просил меня на денек приехать на эйлаг Салварты. Его односельчанин устраивал праздник по случаю обрезания сына и приглашал меня.

Я выехал из Шуши после полудня, а к вечеру был уже в Салварты. На следующий день было назначено обрезание, уже приехал из села Ишыглы кум, который будет держать мальчика в момент превращения его в правоверного мусульманина.

На праздник приехали председатель эйлачного комитета по распределению пастбищ для кочевников Халил. С ним было несколько его друзей. Как водится, Агил-киши гостеприимно пригласил его остановиться в нашей кибитке. Тот знал моего тестя и принял приглашение. Наутро мы вместе с Халилом пошли к кибитке; где должно было состояться пиршество. Неожиданно я столкнулся с Джабиром. По-видимому, его тоже пригласили: ведь родом он был из Назикляра и приехал, как и я, накануне вечером.

Когда Джабир увидел рядом со мной Халила, лицо его исказила гримаса презрения. Он не поздоровался с председателем эйлачного комитета и, не глядя на меня, прошел мимо нас к указанному ему хозяином месту. Я ничего не понимал. Что случилось? Или он до сих пор не может мне простить моего выступления на пленуме, когда разоблачили Сазагова?

Я не помню, что я ел, что говорили во время праздника. Будто сидел на колючках и не мог найти покоя.

После пиршества Халил хотел тотчас уехать, но Агил-киши настоятельно уговаривал не ехать на ночь глядя.

Поздним вечером меня окликнули. Я вышел из кибитки и увидел, что меня поджидает Джабир. Я протянул ему руку, но он не принял ее.

— Не ожидал я от тебя! — начал он.

— Объясни, Джабир, что происходит? Почему ты так странно себя ведешь?

— Мудрому довольно и намека.

— Считай, что я не мудрый, и объясни.

— Водишь дружбу с моим заклятым врагом!

— С каким врагом твоим я вожу дружбу, Джабир? Говори яснее, я ничего не понимаю.

— Человек, который сейчас в твоей кибитке распивает чаи!

— Во-первых, хозяин кибитки мой тесть, он и пригласил. А кроме того, есть, как ты сам знаешь, законы гостеприимства! Но что тебе сделал председатель эйлачного комитета, что ты так зол? Кажется, тебе не нужна земля для пастбищ!

— Это старая история…

— Если старая настолько, чтобы ее забыть, то не следует и говорить, что она до сих пор беспокоит тебя.

— Никогда не прощу!

— Расскажи, в чем дело?

— Еще во времена учебы в шушинской партийной школе этот человек попортил мне много крови!

— Что же он все-таки сделал?

— Отнял два мешка с рисом и пять баранов!

— Не из тех ли это мешков с рисом, которые ты привозил в Шушу на продажу?

— Из тех.

— Тогда и меня считай своим врагом! Ведь и мы с Керимом ругали тебя!

— Одно дело — ругать, а другое — реквизировать! Такого человека надо гнать, как собаку из мечети!

— Он не мой гость, и я не могу вмешиваться в дела тестя… Одумайся, Джабир!

— Не учи меня! — Он явно лез в ссору. — Не прогонишь негодяя, будешь потом жалеть! Предупреждаю тебя!

— Не ожидал, что ты еще и грозить мне будешь! Так горишь местью, точно это было вчера. Ответил бы ему тогда, а что ворошить прошлое теперь? Это тебя не красит, Джабир.