— Сынок, я слышал, ты книгу пишешь?

— Да, есть такое дело.

— О чем, если можно спросить?

— О том, что видел и слышал.

— Хорошее дело.

— И как же будет называться твоя книга?

— «Явление имама».

Честно говоря, я очень гордился этим рассказом, в котором показал религиозную мистерию, во время траурного дня по убиенному имаму Гусейну. По рассказу назвали и всю книгу.

— Еще раз скажи, как называется твоя книга?

Я повторил.

Лицо Агила-киши покраснело, и он начал читать молитву, которую правоверные мусульмане читают, заслышав богохульные речи. Он стоял на коленях, повернув лицо в сторону священной Мекки, потом распростерся на полу, снова приподнялся, воздев руки к небесам. Только закончив священнодействовать, он повернул ко мне разгневанное лицо:

— Ты же говорил, что пишешь только о том, что сам видел?

— Истинная правда.

— Как же ты говоришь, что наблюдал явление святого имама? — Он снова забормотал молитву, прося ниспослать ему очищение от греха за то, что лишний раз помянул святого имама: это не рекомендуется правоверному мусульманину.

— Это название книги, дядя Агил.

— Что, другого названия ты не нашел?

— Но почему я не могу назвать книгу так?

Агил-киши махнул рукой с нескрываемым раздражением.

— Лучше уходи… Скажу тебе правду: я ошибся, когда мой выбор для дочери пал на тебя.

— Дядя Агил, все-таки объясните, что произошло?

— А что еще может произойти хуже этого? Ты взрослый человек, разве трудно понять?

— Заклинаю вас именем вашего Герая, что я должен понять?

— Не клянись именем моего сына! Или уже наступил конец света, что безбожникам дано право выискивать недостатки у имамов? — И, показав рукой на Ильгара, добавил: — У тебя самого, пощади аллах, есть щенок, не боишься разве гнева аллаха всемогущего?!

Я промолчал, надеясь, что Агил-киши успокоится, но он продолжил:

— Когда этот рассказ только появился в газете, несколько односельчан пришли ко мне с предупреждением, чтобы ты прекратил богохульные писания в газете. Но я не поверил им, думал — наговаривают. И только поэтому не написал тебе. А сейчас, когда ты сам мне сказал о своей книге, я говорю тебе как сыну: не вмешивайся в подобные дела, не трогай пророка и его имамов! Смотри, возненавидят тебя люди, потеряешь ты их уважение. Я уже не говорю о гневе пророка, который обрушится на твою голову! Проклянут тебя, и ты никогда не оправишься!

Все бы ничего, но моя Кеклик, ласковая и нежная как птица, слушая взбучку, которую мне устроил ее отец, тоже смотрела на меня осуждающе. Ее неодобрение меня насторожило и обидело. Но я, поразмыслив, пришел к выводу, что самое лучшее в моем положении — молчать.

Провожая меня до станции Акери, чтобы забрать моего коня, Агил-киши поучал меня. А я все молчал. В конце концов ему это надоело и он закричал:

— Почему ты молчишь и ничего мне не отвечаешь? Не слышишь разве?

— Я все слышу, но какой смысл в моих ответах?

Он покачал головой:

— Сынок, скажи откровенно мне, с глазу на глаз: веришь ли ты в благословенного пророка и его святых имамов? Понимаешь ли, как они всесильны?

— Если бы не понимал, то и не писал бы.

Тесть то ли не расслышал моего ответа, то ли решил не вдаваться в выяснения сути моего ответа, но больше ни о чем меня не спрашивал.

Кони шли быстро, подковы стучали по булыжнику, иногда высекая искры. Вскоре мы выехали к реке Акери и поскакали совсем рядом с кромкой берега. Незаметно доехали до станции железной дороги.

Агил-киши не стал дожидаться прихода поезда и начал прощаться. Он обнял и поцеловал меня, крепко прижав к груди. Последние его слова были:

— Не забывай, о чем я тебя просил! Не трогай наших святынь! Не то проклянут тебя люди.

Вернувшись в Баку, я с утроенной энергией начал заниматься, чтобы никто не мог упрекнуть меня в том, что я что-то пропустил или чего-то не успел сделать.

Старался прочитать все книги по рекомендованному списку. Это были «Отверженные» Гюго, «Страшный Тегеран» Каземи — зачинателя персидской литературы, «Капитанская дочка» Пушкина, «Птичка певчая» Гюнтекина — известного турецкого писателя. У меня не оставалось и минуты свободного времени.

А тут во всех партийных организациях города началась чистка.

В университете проводили чистку под руководством старого большевика Махмуда Агаева. Собрания начинались в восемь часов вечера и продолжались до полуночи. Коммунистов вызывали по алфавиту. На третий день на сцену пригласили меня.

Огромный актовый зал университета был переполнен людьми. Многие стояли. Я рассказал свою биографию, потом члены комиссии задали мне четыре вопроса.

Первый вопрос:

— Имеется ли документ, который мог бы подтвердить, что ваш отец был бакинским рабочим?

Второй вопрос:

— Кто из ныне здравствующих бакинских рабочих знал вашего отца?

Третий вопрос:

— Где теперь работают те беки, с которыми вы вели борьбу в Лачине?

И четвертый:

— Какую общественную нагрузку вы ведете в партийной организации университета?

Только я собрался ответить на все четыре вопроса, как Махмуд Агаев, как мне показалось, высокомерно взглянул на меня и спросил:

— Не забудьте сказать вначале, когда вы вступили в нашу партию?

Меня так раздражал тон, с которым Агаев задавал вопросы проходившим чистку, словно перед ним были замаскированные оппозиционеры и предатели, заведомо готовые ко лжи. Я не выдержал и резко напал на него сам:

— Я не знаю, членом какой партии являетесь вы, если же вы интересуетесь мною, то я вступил в Коммунистическую партию в двадцать четвертом году, о чем говорил только что!

В зале, уже настроенном против Агаева, послышался смех, мои слова чуть-чуть разрядили скованность и напряжение, всегда царившие на собраниях по чистке.

Окинув меня гневным взглядом, Агаев повысил голос, чтобы затих шум в зале.

— Должен заметить, что вы не страдаете избытком скромности. Отвечайте на вопросы кратко и не отвлекайтесь на красивые фразы.

Я наклонил голову в знак согласия и начал:

— Документ, подтверждающий, что мой отец был рабочий бакинских промыслов, находится в моем личном деле. Моего отца знал лично товарищ Мамедъяров, член Бакинского комитета партии. Я не интересовался, где сейчас работают беки, изгнанные с ответственных постов в Лачине. В университете я являюсь редактором стенной газеты, выпускаемой партийной ячейкой.

— У кого есть возражения против оставления товарища Деде-киши оглы в рядах Коммунистической партии? — сурово спросил Агаев.

Зал ответил молчанием.

— Еще какие есть предложения?

Секретарь партийной организации университета Тарханов предложил оставить меня в рядах партии.

Предложение Тарханова поставили на голосование, а когда поднялся в зале лес рук, с души моей будто камень упал.

Махмуд Агаев не мог удержаться, чтобы напоследок не бросить в зал:

— Пусть этот борец против беков поубавит у себя спеси!

В тот вечер мы решили пройтись по бульвару, чтобы отдохнуть от усталости, которая навалилась на нас после собрания. В общежитие вернулся поздно. На моей кровати лежала телеграмма от Нури, в которой он сообщал, что Мансура Рустамзаде самолетом перевезли в Баку.

Утром я не пошел со всеми вместе на занятия, а помчался в Народный комиссариат здравоохранения. Там я узнал, что Мансура поместили в больницу имени Семашко. Меня сразу же пропустили к нему.

Мансур был в бинтах и гипсе. Я не мог сдержать слез. Заметив это, он слегка улыбнулся:

— Плакать нужно по покойнику, а я остался жив.

— Ты сам хирург. Скажи, есть шансы на твое полное выздоровление?

— Буду жить, это могу сказать определенно, а смогу ли дальше работать, останусь ли калекой или нет, зависит от умения врачей и способностей организма к сопротивлению. Еще никто не подсчитал внутренние резервы организма, — снова улыбнулся он.