Мужчина, сидевший неподалеку от меня и до того читавший книгу, неожиданно зычным голосом пророкотал:

— Да здравствует товарищ Нариманов!..

И снова все рукоплескали гостю.

Прошло несколько минут, прежде чем люди успокоились и расселись по местам. Кто-то стоявший рядом с человеком, приехавшим из Баку, то поднимал руку, то звенел в колокольчик, но никто не обращал на него внимания.

Когда народ успокоился, человек этот все-таки сказал свое слово:

— Жителям Шуши выпало большое счастье принимать у себя такого уважаемого всеми человека, как Нариман Нариманов! Вождь Востока приехал в Карабах повидаться с нами, шушинцами!.. — И начал хлопать в ладоши, и снова мечеть взорвалась аплодисментами.

Потом начал говорить Нариман Нариманов. Его речь звучала негромко, неторопливо; сказав что-нибудь, с его точки зрения не совсем понятное слушателям, он повторял сказанное, но уже другими словами. Он так интересно говорил о том, что волновало меня, что в какой-то момент мне показалось, что мы с ним одни и что говорит он специально для меня. Меня поражало, откуда он догадался о том, что меня мучает и на что я сам не мог дать ответа?

Он говорил о том, что ханы и беки еще пользуются отсталостью и невежеством трудящихся, их слепым поклонением власти беков и молл, религиозными предрассудками. Но Советская власть давно заявила, что ни один человек не может присваивать себе труд другого человека, и если Советская власть сейчас пошла на то, чтобы разрешить предпринимателям открывать небольшие фабрики и заводы, то это временная мера, имеющая целью скорейшее восстановление промышленности, разрушенной войной и междоусобицей. Первейшая забота новой власти — интересы трудящихся!

Нариманов говорил уже больше двух часов. Он чуть наклонился вперед над кафедрой, обводил взглядом присутствующих и на какой-то миг, как мне показалось, встретился со мной глазами.

— Никто не позволит, чтобы трудящийся человек был угнетен и унижен, ибо наш строй — самый справедливый строй. У нас главными чертами человека стали честность, любовь к своей стране, добросовестность в труде! — И снова обвел глазами сидящих. — Смотрите, как странно получается, оглянитесь вокруг, и вы увидите, что в этой огромной мечети всего несколько женщин… А если вспомнить, кто построил эту замечательную мечеть Гехар-ага, которой вправе гордиться Шуша? Женщина построила! А кто провел в ваш город воду с гор Сары-баба? Снова женщина! И какая! Сама Хуршидбану Натаван, наша славная поэтесса, чье имя на устах у всего нашего народа!.. — И еще говорил он: — Будет трудно, может быть, и вообще невозможно укрепить нашу народную власть, если женщины, наши матери и жены, сестры и дочери не будут полноправными членами общества, не начнут работать рука об руку с мужчинами. А сегодня они намного отстали в своем развитии от нас, мужчин. Хочу поговорить с вами не только как представитель Советской власти, а и как врач по образованию, как писатель. Люди, лишенные солнечного света и свободы действия, обречены на медленное увядание. Давайте пожалеем их и вспомним, что женщины — это более половины всех живущих на земле людей! Я убежден, что женщины вашего города, в котором жили и творили такие выдающиеся деятели нашей культуры, как Молла Панах Вагиф, Касум-бек Закир, Хуршидбану Натаван, Мир Мохсун Навваб, — я бы мог назвать еще многих, но и этих имен, думаю, достаточно, — в скором будущем обрадуют нас своей общественной деятельностью на благо своего, народа!.. — Нариманов немного помолчал, быть может желая, чтобы его слова получше отложились в наших сердцах, и продолжил: — Проходя по вашему городу, я видел сожженные дома, покинутые очаги, развалины целых кварталов… Проклятьем истории будут заклеймены палачи, убившие невинных людей, поджигавшие их дома. Те, кто сеял рознь между армянами и мусульманами, кто надеялся удержать в руках власть ценой кровопролитной вражды между народами-братьями, народами-соседями, и есть подлинные предатели, злейшие враги, родной земли, своего народа! Будущие поколения заклеймят их ненавистью и позором. И с горячей благодарностью потомки воздадут должное партии коммунистов и ее великому вождю Ленину, благодаря которым все народы в нашей стране стали братьями, идут одной дорогой.

Каждое слово на всю жизнь отпечаталось в моей памяти.

А Нариманов все говорил:

— И вот что самое важное: в нашем обществе каждый народ свободен. И у каждого народа есть свой язык, своя культура. Зачем далеко ходить? Возьмем Шушу, которая славится как знаменитый культурный центр нашей республики. Независимо от численности народа, велик он или мал, — все нации вовлечены сегодня в полезный труд. По моему глубокому убеждению, человек, не уважающий другой народ, не может оценить и свое достоинство. Умным и культурным я назову тот народ, который использует преимущества, данные ему Советской властью, не покладая рук возрождает свой край, с уважением и чуткостью относится к народам-соседям, считая их друзьями и братьями.

Нариманов говорил, а мне казалось, что он видел, как бежали мы из нашего Вюгарлы в страхе перед беспорядками. Так же, как и мой отец, он призывал дружить с соседями-армянами. Когда он говорил о женщинах, мне вспомнилась бедняжка Гюльджахан, которую стараются выдать замуж за немилого ей человека… Я был несказанно рад, что мне удалось услышать Нариманова, и всю жизнь часто вспоминал его слова.

Я осторожно вошел в дом Вели-бека, поднялся на балкон. Было уже за полдень, и в доме шли приготовления к обеду.

Имран даже не посмотрел в мою сторону, по всему было видно, что его разморило от жары и кухонного чада. Не ожидая окрика, я стал помогать ему накрывать на стол. Он тяжело опустился в кресло и вытер фартуком лицо и шею.

— Ради всех святых, — взмолился он, — дай мне глоток воды. — Он учащенно дышал.

Я бросился на кухню и из большого глиняного кувшина, что стоял в углу всегда прикрытый, налил полную кружку холодной воды и отнес повару. Он жадно припал к кружке и выпил до последней капли.

— Да вознаградит небо твоих отца и мать! — сказал он благодарно. И я понял, что сердиться на меня за отсутствие он не будет.

Вернувшись на кухню, я принялся мыть посуду, оставшуюся после завтрака. Имран не задавал мне вопросов, что я делал в доме Дарьякамаллы. И сам я не лез с разговорами. Спроси он меня, был ли я в мечети, я бы ему признался, но он молчал.

Чайную посуду убрал в шкафы, а потом начал готовить стол к обеду: проверил солонку и перечницу, достал из глиняной банки маринованные баклажаны и перец, перемыл зелень, нарезал хлеб, разложил салфетки, наполнил графин свежей водой. Я злился, что занимаюсь никому не нужным делом, когда люди строят новую жизнь.

Обед был уже готов, стол накрыт, но хозяев не видно. Я вышел на балкон и прошел его из конца в конец, заглядывая во все комнаты. Нигде никого.

Закончив приготовления к обеду, усталый Имран задремал на сундуке, стоявшем в углу, кухни. Я спустился вниз, где услышал голоса Гюльджахан и горничной хозяйки — Гюльбешекер. Гюльджахан что-то шила, а Гюльбешекер была в саду.

— Где твоя тетка? — спросил я.

— Пошла к Дарьякамаллы.

«Вот тебе раз! — подумал я. — Если Имран сказал, что я там, то ханум рассердится, когда узнает, что я не только не приходил, но и что меня сегодня не видел Мехмандар-бек».

— А где Вели-бек?

— Не знаю, — пожала плечами Гюльджахан. — Говорят, что а мечети какое-то собрание, и его туда пригласили.

«Ну и ну! — разволновался я. — Значит, он меня там мог видеть! Что ж, тем лучше! Он тоже слушал, о чем говорил Нариманов, и сам теперь знает, за кого стоит Советская власть. Пусть только попробует упрекнуть меня!..»

Но все-таки мне было не по себе, когда я представлял, что говорят обо мне Вели-бек и ханум. С недавнего времени она взяла в привычку обращаться ко мне с иронией: «Товарищ пролетарий всех стран, повтори, пожалуйста, что ты хочешь сказать?» И все вокруг начинали хохотать; меня от ее слов коробило, но я молчал; теперь, надеюсь, Вели-бек посоветует ей быть осторожнее.