И Вели-бек, и Джевдана-ханум встретили меня холодно. Зато Имран искренно обрадовался, увидев меня.

И снова потянулись дни моей холопской жизни.

Но каждый раз, проходя мимо двухэтажного дома семинарии, я жалел, что не попал сюда, и сердце сжимала горькая обида. Но я успокаивал себя: потерплю еще год, а в будущем обязательно поступлю. Даже во сне я видел себя в форменной одежде семинариста: в черной рубашке, опоясанной широким ремнем с блестящей медной пряжкой, на которой четко вырисовывались две буквы: «ШС».

А однажды я встретил Мемиша, гордого и счастливого. Увидев меня, он даже расстроился от обиды за мое невезение, но тут же перешел к рассказам о занятиях, о своих педагогах.

— Ты знаешь, — вдруг спохватился он, — а ведь директор до десятого сентября держал для тебя место. Но так как никто не знал, почему ты не явился, приняли другого человека.

— Вели-бек и Джевдана-ханум знали, что у меня смертельно больна племянница… Наверно, и Мехмандар-бек знал об этом. И о том, что я тяжело заболел. Кажется, Салатын-ханум им сообщала…

— Так или иначе, директору о тебе никто ничего не говорил. Ты сам должен был ему написать!

— О чем ты говоришь? Да я в сознание пришел только двенадцатого сентября, так что все равно было поздно.

Чтобы хоть как-то развеять мою печаль, Мемиш сказал, что в семинарии каждую неделю теперь будут театральные представления, и пообещал брать меня с собой.

Да, опять рухнули мои надежды — с утра и до позднего вечера мне стоять у раскаленной плиты, вдыхая запахи кухни и слушая злобные попреки Джевданы-ханум.

Никому в доме не было дела до меня и до того, что после болезни я еще слаб. Только Имран, не в пример другим и себе самому прежнему, жалел меня. За те недели, что я его не видел, он очень изменился: постарел, похудел, глаза ввалились, в них видно было страдание. Я не совсем понимал, отчего он так горюет, кажется, совсем недавно мечтал о женитьбе, а теперь…

Потянулись дни, привычные, монотонные, скучные.

И снова пришло письмо.

Однажды утром, возвращаясь с базара, я увидел у ворот бумагу. Я даже вздрогнул: неужели зловещие вести не оставят меня в покое? Но письмо было не мне, а Джевдане-ханум. Писал ее брат из Учгардаша. Он сообщал сестре и зятю, что мать Джевданы-ханум при смерти, и просил срочно приехать.

Господа еще не вставали, и я передал письмо Гюльбешекер. Горничная постучала в спальню ханум и отдала письмо. И почти тут же из спальни раздался страшный крик. На голос ханум на балкон выбежал Вели-бек. Рыдания и крики ханум были слышны во всех уголках дома. Гюльбешекер побежала к Дарьякамаллы и Мехмандар-беку сообщить тревожную весть, по дороге она зашла и к Гюльджахан.

Вскоре пришли все, за кем посылали. После предварительного совещания меня послали заказать фаэтоны, чтобы не позднее чем через час выехать из города.

Когда я вернулся, мне сообщили окончательное решение хозяев: вся семья выезжает в имение сестры Джевданы-ханум — Мелек-ханум. Господа брали с собой Имрана и Гюльбешекер. Мне было приказано остаться в Шуше стеречь дом.

Я вздохнул с облегчением: на несколько дней предоставлен самому себе!

Когда Гюльджахан и Кербелаи отправились за своими вещами, я мельком увидел ее на балконе. Мне показалось, что глаза ее радостно и возбужденно блестят.

Господа закрыли все комнаты в доме, кроме той, в которой я спал, оставили мне на несколько дней еду и уехали.

И я остался один.

Хозяева надеялись вернуться через несколько дней, но отсутствовали долго.

И в один из первых дней моей вольной жизни я встретил на улице Мемиша.

— Я слышал, — сказал он мне, — что в верхней части города, в здании бывшего реального училища открыта партийная школа. Почему бы тебе не учиться там? Говорят, туда принимают в первую очередь таких, как ты и я, батраков.

— Наверно, и там уже начались занятия. Ведь прошло уже почти два месяца!

— А ты попытайся, авось примут! — настойчиво уговаривал меня Мемиш.

Я вернулся домой. Как всегда, проверил все окна и двери, обошел дом вокруг. Все на своих местах, в полном порядке. Я надел чистую сатиновую рубаху, обул чувяки и вышел. Только собрался запереть ворота, как ко мне подошел знакомый Вели-бека, в старое время занимавшийся торговлей мануфактурой. Он с натугой дышал.

— Бек дома? — спросил он, не поздоровавшись.

Я рассказал о поспешном отъезде всей семьи Вели-бека. Юсиф-киши задумался, потом оглянулся по сторонам и, словно соблюдая строжайшую тайну, заговорил доверительно:

— Понимаешь, я хотел предупредить бека об опасности, нависшей над всеми нами. Дело в том, что послезавтра начинается ежегодный траур, который нам, мусульманам, велено держать великим пророком. Но Советская власть хочет помешать народу и вызвала сюда войска из штаба. В эти дни небезопасно спускаться в город. Ты тоже будь начеку и никуда не ходи.

Озираясь по сторонам и убедившись, что нас никто не слышит, Юсиф-киши засеменил прочь.

В то время в Шуше выходила газета под названием «Карабахская беднота». В каждом номере печатались статьи, призывавшие народ не принимать участия в традиционных траурных мистериях, сопровождавшихся страшным самоистязанием (тех, кто плакал о погибшем имаме Гусейне и его сподвижниках). Люди били себя цепями по оголенным спинам, голове, рвали на себе одежду, царапали лица. Лилась кровь. Каждый старался нанести себе побольше увечий, чтобы окружающие могли по достоинству оценить его приверженность мусульманству.

Самым удивительным было то, что статьи в газетах чаще всего писали предводители мусульман-шиитов и мусульман-суннитов — моллы и кази.

Газеты я иногда читал, поэтому сообщение Юсифа-киши ввергло меня в смущение. Может быть, и в самом деле Советская власть, увидев, что статьи не помогают, решила вызвать войска?..

Я забыл, что собирался пойти во вновь открытую школу, и пошел искать Мемиша, к которому относился с большим уважением, особенно после того, как он стал учиться в семинарии. Я рассказал ему о Юсифе-киши.

Мемиш рассмеялся:

— Не обращай внимания на слухи, которые распускают враги Советской власти!

— Если он враг, то почему его куда-нибудь не упрячут?

— Не торопись, время придет, и нас не станут спрашивать.

Но я все-таки решил разузнать, что к чему. Попрощавшись с Мемишем, пошел к мечети. Правоверные по пять раз на дню приходили в мечеть совершать намаз. Во время молитвы гул голосов поднимался под купол мечети и отдавался в ее стенах. Люди склонялись в непрестанных поклонах, касались всем телом пола мечети, вздымали руки вверх. От молящихся я вряд ли бы что узнал, поэтому повернул к базару. На улицах, прилегающих к мечети, было спокойно, на прибазарных — тоже. Я успокоился и отправился восвояси.

Не успел пересечь площадь, как на улице, ведущей к ней, с агдамской дороги свернули четыре фаэтона. В первом я увидел Вели-бека и Джевдану-ханум. Я понял, что закончилась моя привольная жизнь, и сел в фаэтон, который вез Имрана и Гюльбешекер, и вместе с ними доехал до нашего дома.

На следующий день знакомые и незнакомые приходили к нам выразить соболезнование в связи со смертью матери Джевданы-ханум. Работы у нас было по горло. Имран послал меня на базар за покупками, и там я услышал крик глашатая:

— Эй, люди! Сегодня вечером в мечети Гехар-ага будет собрание, кто интересуется — может прийти!

Когда я вернулся домой, то увидел, что у хозяина в гостях Юсиф-киши. Наверно, он уже рассказал о том, что сообщил и мне накануне, а теперь разъяснял «новые» планы Советской власти:

— Скоро снесут все мечети, а на их месте будут строить женские клубы. У кого сын или дочь не запишутся в комсомол — сошлют в Сибирь. Будут взимать большие налоги с муэдзинов, зовущих правоверных с минаретов мечети к молитвам, а также со всех, кто совершает намаз или читает Коран. А тем мужчинам, чьи жены не сняли чадру и не носят короткие юбки, будут Ставить клеймо на правую щеку.