В тот же день вечером из Ильгарлы вернулся отец: убийцами Махмуда-киши были сыновья покойного Садыха: действительный убийца распустил слух, что виновниками смерти Садыха являются вюгарлинцы, вот и решили сыновья Садыха отомстить за отца. Аксакалы Ильгарлы обещали отцу, что поймают и приведут убийц Махмуда-киши в Вюгарлы после седьмого дня траура, который у мусульман считается священным.

И точно: после седьмого, поминального дня в Вюгарлы появилась процессия — впереди ехала арба, нагруженная мешками с зерном, за арбой гнали трех упитанных буйволиц и десяток баранов, на плече одного из девяти посланцев соседнего села был хурджин с чаем и сахаром. Вслед за посланцами, опустив головы, со связанными за спиной руками шли без папах сыновья Садыха. У них на груди болтались подвешенные за шею обнаженные сабли — знак позора: человек, проливший кровь невинного человека, приходит с обнаженной саблей, готовый принять смерть от рук родственников убитого. Но, по обычаям старины, этим правом родственники почти не пользуются, довольствуясь униженным раскаянием и позором виновного.

Так было и в этот день. Братья Махмуда-киши сняли с шеи своих кровных врагов сабли и развязали парням руки. Сыновья Садыха опустились на колени и так, на коленях, поползли к стоящим поодаль вдовам. Женщины подняли кающихся на ноги, показав этим, что прощают убийцам их тяжкий грех.

И снова прозвучала молитва — на сей раз молитва прощения. Посланцев Ильгарлы пригласили в дом покойного на поминки.

Жизнь в Вюгарлы шла своим чередом. Но только я не находил лекарства от раны, которая была в моем сердце. Как и раньше, я поднимался с рассветом и отправлялся на горные пастбища пасти Хну или с отцом выезжал в поле косить траву, заготавливая корм скоту на зиму. Как и в счастливые дни, я стоял над обрывом за нашим домом под старой алычой, откуда хорошо видна белая голова горы Ишыглы. Но что-то изменилось во мне — жизнь потеряла для меня интерес. Все, что я делал, — делал по привычке, не ощущая ни радости, ни удовольствия. Спросят о чем — односложно отвечу. И худел, таял с каждым днем, одежда болталась на мне как на палке.

Мама решила, что меня сглазили, и упросила Абдула съездить в село Гызылджик, где, как говорили, появился дервиш, который пишет заклинания против хворей и недомоганий.

Но мне не помогла и молитва дервиша. Я старался не думать о Гюллюгыз, но мысли о ней ни на минуту не покидали меня. Я вспоминал все наши разговоры, встречи, нашу клятву. Пусть она нарушила ее — я верен клятве, и я буду любить Гюллюгыз до конца своих дней. Проходили недели, а я продолжал жить воспоминаниями о встречах с любимой. И даже находил утешение в том, что страдаю и мучаюсь от верности возлюбленной, которой забыт. Я жил в придуманном мною мире, а реальный мир казался мне далеким и призрачным.

Однажды я задержался над обрывом под старой алычой, надеясь увидеть свою любимую Гюллю. Но чуда не произошло, и я вернулся домой. Отец курил самокрутку. Мать приготовила чай, и только я подогнул колени, чтобы сесть рядом с отцом на палас, как она взяла меня за руку и, словно тяжелобольного, повела к низкому столику, за которым я обычно делал свои уроки.

— Возьми бумагу и чернила, — сказал отец.

Я удивленно посмотрел на него.

— Не сочти за труд, сынок. Напиши письмо в Баку моему брату Мамедъяру.

Мать молча поставила передо мной чернильницу, положила ручку. Отец продолжал курить перед пиалой с дымящимся чаем. Наконец он выбил мундштук, продул его и положил в карман.

— Пиши, сынок! «Дорогой и незабываемый брат Мамедъяр! Еще хочу тебе сообщить, что…»

Я удивился: разве он уже что-нибудь сообщил?

Отец рассмеялся:

— Ты, верно, думаешь, что только один и умеешь писать? Это мое третье письмо твоему дяде. Первое я отослал из Уза, второе из Гызылджика, а третье пишешь ты! — Задумался и стал диктовать. — «Еще хочу тебе сообщить, что недоволен тем, что удалось мне сделать. И это имеет причину. Дело в том, что люди наши либо слишком молоды, либо пришли к нам совсем недавно, и опыта работы у них нет. Дашнаки в Зангезурском уезде имеют своих людей в каждом армянском селе. Представителей группы «Гуммет» в мусульманских селах почти нет, как и большевиков в армянских. Слава аллаху, мусаватистов в наших краях тоже мало. Хоть и мешали нам дашнаки, мы все-таки встречались с аксакалами из Пырноута и Уза. Мусульманским и армянским аксакалам удалось миром решить споры и не допустить кровопролития. Большую помощь в улаживании споров оказывают рабочие, вернувшиеся с бакинских нефтепромыслов. Там, где есть рабочие, скандалы не возникают. Наши товарищи часто бывают в соседних селах, беседуют с тамошней беднотой, но помогает это нашему общему делу мало. Осложнения возникают еще и потому, что люди напуганы, боятся новых перемен, никому не верят. Да и дашнаки подстрекают местных армян против мусульман. Солдаты-армяне, вернувшиеся домой, стремятся попасть в армию известного тебе паши́, в которой уже несколько тысяч человек. Они ждут только команду, чтоб начать резню мусульман. С другой стороны — в Джульфу и Ордубад вступили османцы. Если начнут резню мусульман, османцы пойдут с ножами по армянским селам, и кровь людская потечет как вода. Не знаю, как быть. Очень прошу тебя, дай совет! Поспеши с ответом, не то будет поздно. Передай привет товарищам и посоветуйся с ними. Письмо посылаю с верным человеком. Остаюсь твой брат Деде».

В начале апреля три дня бушевала метель. Снег валил беспрестанно. Скот оставался в хлевах, но кормов не было. Ни клочка сена, ни соломы.

В один из таких дней отец и мать повздорили: посыпались упреки матери, и лишь изредка, прерывая молчание, отец хмуро бурчал: «Проклятье шайтану, проклятье шайтану!»

Вообще-то мать была терпеливой, сдержанной женщиной. Видимо, ее терпение иссякло. Одиннадцать лет она ждала отца из Баку. Но вот он дома, однако жизнь наша не слишком изменилась за эти полтора года, что отец с нами. Первое время он почти всегда был с нами, с удовольствием занимался хозяйством, не отходил от матери ни на шаг, но последнее время неделями пропадал в окрестных селах, а когда бывал дома, то к нему постоянно приходили люди и они подолгу о чем-то говорили. По-прежнему хозяйство держалось на матери, и она работала с восхода до заката не разгибая спины. Последней каплей, переполнившей чашу ее терпения, было письмо, которое отец продиктовал мне. В нем он сам признавался, что занят не домом, а какими-то посторонними делами.

У матери звенел от напряжения голос, когда она упрекала отца:

— Послушай и ты меня наконец! Я долго молчала, ждала, а вдруг ты найдешь время подумать о нас. Но нет, тебя больше волнуют нужды посторонних людей, как будто, кроме тебя, некому о них позаботиться! В селе пятьсот домов, а таких, как ты, только один! Теперь я понимаю, почему ты долго не возвращался из Баку, даже письма посылал редко. Так вот, сын Атакиши! До сих пор ты слушал кого угодно, теперь — хоть раз в жизни — выслушай меня! Моя судьба меня не волнует, разговор не обо мне. Но ты обязан подумать о собственном сыне. Когда нечего будет есть, никто не принесет тебе даже один чурек. Деньги, что ты заработал в Баку, давно кончились. Все, что было возможно, я продала. Зерна у нас едва ли на месяц. Масла нет ни грамма. Последний круг сыра мотала мы уже начали есть. Весь наш скот — кожа да кости. Кто много посеял, тот много и собрал, сараи их полны соломой. А что может быть у нас, если, кроме разговоров, ты ничего не сеял и не жал?

Мне было жаль мать. Я понимал ее состояние. Отец молча ходил по комнате, а потом остановился:

— Ты во всем права, Нэнэгыз. Бедняжка, с тех самых пор, как ты вышла за меня замуж, у тебя не было светлого дня. Я прошу у тебя за все прощения. — Мать недоверчиво взглянула на отца, а он, через силу улыбнувшись, закончил: — Но теперь, обещаю тебе, все у нас будет хорошо.