— Надо найти хоть какую-нибудь крышу над головой, — заговорила она. — Может быть, дети тогда придут к нам. Пожили бы все вместе. Клянусь жизнью, все время у меня перед глазами стоят девочки мои и внуки. Все бы отдала, лишь бы быть вместе… Пусть аллах наполнит жалостью душу твоего отца! Лишь бы он отказался от своей затеи. Ну что за упрямец!

Вернулся отец, недовольный и расстроенный; ружье было при нем. Он присел рядом с матерью, и я сказал ему, что надо искать жилье.

Не глядя на нас, он проворчал:

— В Баку все равно мы уйти не можем. Все дороги перекрыты. Сплошной стеной стоят войска османцев и англичан, мимо них даже собака не пробежит. Называют это свободой!.. — Он помолчал. — С продажей ружья тоже ничего не вышло. Да и боязно в такое время оставаться без него.

— Из-за твоего ружья мы все погибнем, Деде.

— Ладно, ружье я продам, пусть даже за бесценок. И осла тоже надо продать…

— Вот-вот! Потеряв осла, мы станем и впрямь, беженцами: взвалим вещи себе на плечи и пустимся в путь, так, что ли?!

— Пройдусь еще по базару, может, удастся найти пристанище.

Съев кусок чурека, отец ушел. Мать проводила его невеселым взглядом.

Нам повезло: отец нашел покупателей и на винтовку, и на осла. За пятизарядку с патронами и осла он получил меньше денег, чем когда-то заплатил за одну винтовку. Прибыль съела, как говорится, весь капитал. Ему вручили одну большую николаевскую сотню и сказали, что он должен быть еще доволен, что так удачно все продал: здесь в обращении все еще ходили царские деньги.

Мы и впрямь стали бедняками, но нам казалось, что с наших плеч сняли тяжелый груз. Теперь у нас не оставалось ничего, что можно было бы продать. Не было и денег: эту большую сотенную бумажку, которую получил отец, мать зашила в свою одежду.

— Пусть хоть что-нибудь останется на черный день! — вздохнула она. — Если бы аллах создал тебя не таким упрямым, Деде-киши, если бы еще в Вюгарлы ты следовал моим советам, а потом в Алхаслы прислушался ко мне, кто знает, может, мы не оказались бы в бедственном положении!

Погода стояла жаркая. Днем пылало солнце, в воздухе стоял непрерывный стрекот цикад. Все окрестности покрывала мельчайшая пыль, которая забивалась внос и рот. Вскоре обмелела и река от засухи, и мельница остановилась.

И наши дела не двигались, никак отцу не удавалось где-нибудь прижиться. Мать постоянно заводила разговоры о сестрах, о внуках. Отец тут же менял тему.

— Эти края я не знаю, Нэнэгыз. Ты о многом не догадываешься. При чем тут мое упрямство? Когда я настаивал на поездке в Баку, я знал, что там у меня много друзей, на которых можно положиться. И эти люди полагались на меня. Я хотел быть мужчиной и выполнить их поручение. Какое — как-нибудь скажу! И я должен был добраться до Баку, чтобы отчитаться, что мною сделано. Но и в этом, как видишь, мне не повезло. К тому же в городе Будаг мог учиться.

Мать промолчала. Отец снова отправился на базар. А к нам подошел один из людей Кара-бека и позвал мать к хозяину. Я остался один.

Я думал об отцовских словах. От напоминания о моей учебе в груди разливался жар. И хоть думы о бедной Гюллюгыз не оставляли меня ни на минуту, я готов был лететь от радости в город, чтобы снова пойти учиться. Но где? В Баку? В Горисе? Где?..

Стояла невыносимая жара. Мутная желтая вода в арыке почти не двигалась. Как только люди пьют такую воду?

Наши горные реки только весной мутные, а в остальное время прозрачны как стекло. Летом родниковая вода такая холодная, что ломит зубы. И в арыках вода чистая, и в озерах. Даже летом в Вюгарлы легко дышится, а поля и леса вокруг напоены ароматом трав и цветов. Здесь, внизу, уже колосятся хлеба, а у нас они еще зеленые.

Что за проклятые места! Что за несносная жара! Сколько мы с матерью ни искали родник, чтоб набрать воды и напиться, — никак найти не могли. А здешний парень объяснил, что воду здесь берут из колодцев. Роют яму до тех нор, пока до воды не доберутся. Вот это и есть колодец.

Вернулась мать.

— Кара-бек дает нам жилье и работу. Собирай вещи, как только вернется отец — переселимся. Место неплохое, близко к базару.

— Неплохое! Хуже не бывает! Дышать нечем!..

— Ниже по реке еще хуже. Чем ниже, тем жарче. — Мать вытерла концом платка лицо, шею. Ей было тоже жарко. — Своими ногами пришли в это проклятое место. В этой жаре мы все растаем как свечи.

Эти слова были сказаны с такой горечью и безысходностью, что я не стерпел и прижал ее худенькое тело к своей груди.

— Не всегда же будет так! Наступят и лучшие дни, а весной мы вернемся к себе в Вюгарлы!

Подошел отец; мы его не заметили, а только услышали, как он хвалит меня:

— Молодец, сынок, правильно рассуждаешь! И к нам он придет, светлый день. А откуда вы узнали, что нужно укладывать вещи?

— Как откуда узнали? Сама ханум мне об этом сказала.

— Какая ханум?

— Жена Кара-бека.

— При чем тут Кара-бек? Я договорился с Алимардан-беком из Эйвазханбейли. Мы едем к ним. Вон арба уже ждет нас на дороге.

— Слушай, Деде-киши! Дом Кара-бека здесь, рядом. Будем жить близко от базара, ханум уже мне показала комнатку, где мы будем спать. Всех троих берут на работу, будут кормить и еще приплачивать. Что тебе еще надо?!

— Я мужское слово дал беку! — снова заупрямился отец.

— Да откуда он тебя знает, этот бек?!

— Знает — не знает, а я дал мужское слово. Вот и арба ждет нас…

— Ждет!.. Знай же, если что случится, на твоей совести будет этот грех! Уступлю тебе и на сей раз!

Наш нехитрый скарб погружен на арбу поверх каких-то мешков. Мы забрались наверх и устроились на тюках с постелью. Два буйвола, впряженные в арбу, медленно отмеривают дорогу. С высоты хорошо видна раскинувшаяся по обе стороны дороги и выжженная солнцем, выгоревшая степь. Мимо нас проплывают деревни в садах и разделанные арыками поля. Скрипят большие колеса, щелкает бич возницы, арба часто кренится набок — колеса попадают в выбоины и засохшую колею. Нас трясет от неровностей плохой дороги.

Аробщик размахивает бичом над нашими головами и ловко щелкает им, не касаясь даже рогов буйволов. Но те все-таки на некоторое время ускоряют ход, роняя слюну и мерно покачивая головами.

Я перебираюсь через нашу поклажу и сажусь рядом с тощим аробщиком, который время от времени кричит буйволам: «Хо! Хо! Хо!»

Для меня все необычно кругом. На мои расспросы аробщик отвечает с охотой, подробно объясняя мне, где бахча с арбузами, а где с дынями. Он удивлен, что я не знаю многих вещей, знакомых ему с рождения.

— Какие же вы курды, если ни разу не были в Карабахе?

Я объяснил ему, что мы не курды, но он мне не верит.

— Все, что за Шушой, курды. Зачем скрываешь? Курд — он ведь тоже человек. — Он соскакивает с арбы, спешит к бахче и возвращается с большой желтой дыней. Ловко садится рядом со мной и протягивает дыню мне. — Карабахские арбузы и дыни славятся. Дай тебе аллах здоровья, а уж этого добра ты поешь здесь вволю.

Арба сворачивает с большой дороги и карабкается в гору по выложенному камнем подъему. Еще немного, и мы въезжаем на просторный двор, со всех сторон огороженный густо посаженными кустами колючего терновника. В центре двора — большой двухэтажный дом, второй этаж опоясан сплошным балконом. На заднем дворе тесно, один к другому стоят маленькие глинобитные домики в одну комнатенку. Один из этих домиков — наше пристанище. В нем нет двери, а в стенах дыры, на полу кучи мусора. И хоть ветер гуляет по домику, воздух в нем затхлый и сырой.

Мы с матерью тут же начинаем выносить мусор, заделывать дыры и щели в стенах. Вещи наши сложены у входа, а отец разговаривает с аробщиком, расспрашивает о хозяевах.

Тут пришли от бека и позвали отца.

— Откуда родом? — спросил отца бек.

— Зангезурцы мы.

— Чистые курды, значит.

— Что вы этим хотите сказать, бек? — недовольно спросил отец.