Тон отца не понравился беку, но он только сказал:

— Тебе дадут секач, отправляйся с ним в лес и наруби прутьев. Из них сделаете дверь для себя. Заготовь для топки дрова. Сын твой сегодня пусть займется самоваром, а завтра пойдет пасти скот. Жена пусть вымоет руки и поднимется наверх, будет печь чуреки и лаваш.

Для всех нас бек, словно нарочно, выбрал самую трудную работу. Во-первых, отец долго работал на промыслах, но и у нас в Вюгарлы люди редко держали секач в руках — у нас топили не дровами, а кизяком. А хлеб обычно пекли в тендыре — в земляной конусообразной яме, обмазанной глиной. Мать волновалась, сможет ли испечь что-нибудь на садже — чугунном листе, под которым разводят огонь. Ей прежде не приходилось иметь дело с саджем. Отец успокаивал ее, мол, на садже печь хлеб даже легче. Что касается меня, то мне давно уже надоели ослы и корова, хотя теперь о них я вспоминал с грустью. Но самое трудное выпало на долю отца: как же у него получится с секачом?

Отец обратился за помощью к аробщику, который нас привез.

— Послушай, брат, честно тебе признаюсь, не приходилось мне прежде обращаться с секачом. Может, покажешь, что и как, на первый случай… Новый человек как слепой.

В ответ аробщик широко улыбнулся и принес секач.

— Пойдем, племянник, поможешь мне. — Он похлопал меня по плечу.

Аробщика звали Гедек. Я не знал, как к нему обращаться: «дядя Гедек», «братец Гедек»?

Гедек — «короткий, низкорослый, коротыш», а на самом деле это был долговязый человек с каким-то несуразным лицом: плоскогубый, с утиным носом, одно ухо большое и широкое, а второе маленькое, словно когда-то его укоротили, отрезав. Но доброта, которую излучали его маленькие глаза, приветливость и чистосердечие уже через минуту делали свое: собеседник забывал о его внешних изъянах. А стоило ему заговорить, как хотелось его слушать: в его речи было так много народных словечек и прибауток!

Огромный сад по другую сторону стены терновника зарос и одичал. Многие деревья высохли. Гедек рубил секачом сухие ветки, стволы высохших деревьев. Я относил ветки и сучья в сторону и складывал в кучу. Потом Гедек нарезал и очистил ворох сравнительно ровных и толстых прутьев, переплел их между собой продольными и поперечными линиями — под его руками рождался прямоугольный щит. Потом с ловкостью закруглил края. Мы нагрузили на щит заготовленные сучья и понесли к домику. С удивительной быстротой Гедек приспособил к щиту крючки и навесил на дверной проем. Дверь была готова, и наше пристанище приобрело жилой вид. Гедек открыл ее, потом закрыл, снова открыл и, улыбаясь, посмотрел на меня: мол, ну как, доволен?..

Теперь мне предстояло заняться самоваром. Сначала я разжег угли в камине; пока они разгорались, наполнил самовар водой, насыпал горящие угли в трубу и вынес самовар на балкон. Довольно скоро самовар запыхтел, засвистел. И тут внизу под балконом я увидел Гедека, он делал мне какие-то знаки. Я пригляделся. Он приложил палец к губам, чтобы я молчал, а сам жестами показал, что мне дальше делать: с невидимой полки снять поднос, уставить его стаканами и блюдцами, взять сахарницу и сахар из банки — сахар нужно наколоть, а стаканы ополоснуть. Взмахом руки дал понять, что поднос надо накрыть полотенцем и уж только тогда аккуратно отнести в комнаты.

В большом двухэтажном доме жили три брата: на первом этаже — Гусейн-бек с женой и тремя детьми, на втором — сам Алимардан-бек, который нанял нас на работу, с женой Сурейей-ханум и двумя сыновьями, и младший брат — холостяк Гасан-бек. Все они сидели за скатертью, когда я внес поднос с посудой, а потом и самовар. По лицу жены Алимардан-бека — Сурейи-ханум я понял, что ей пришлись по душе моя сноровка и чистоплотность.

— Вот что, сын курда, — сказала мне после ужина Сурейя-ханум, — ты будешь пасти скот, принадлежащий трем семьям, поэтому и есть ты будешь по очереди в каждой из этих семей. Сегодня у нас, а завтра очередь Бике-ханум. Сходи к ней и получи еду на утро.

Я в недоумении смотрел на госпожу.

— Что ты смотришь, иди!

— Я не знаю, кто такая Бике-ханум.

— Да вот же, напротив, дом покойного Саттар-бека. Бике-ханум его вдова.

Через дорогу стоял двухэтажный дом под железной крышей. Позже Гедек мне рассказал, что Саттар-бек, умерший два года назад, был самым старшим в семье, за ним шел Гусейн-бек, потом Алимардан-бек, а уж самый младший — Гасан-бек. У покойного Саттар-бека осталось трое детей.

Когда я вошел в дом, Бике-ханум мыла голову своему старшему сыну. Не обратив на меня никакого внимания, она с раздражением говорила служанке, помогавшей ей:

— Подними руку, Мехри, лей немного выше! Видишь, замочила мальчику рубаху… Еще выше!..

И только закончив купать третьего ребенка, она спросила:

— Ты наш новый пастух?

Я кивнул.

— Это в твоем Курдистане вместо ответа мотают головой, а здесь изволь отвечать языком.

От смущения я покраснел. А Бике-ханум уже распорядилась:

— Мехри, дай мальчику еду, и пусть он идет.

Мехри дала мне два чурека, два яйца, головку лука и два больших желтых огурца.

Я вернулся в наш домик. Отец и мать сидели в темноте и молчали. Настроение у них было грустное. Все потеряно, нет своего очага, и жизнь зависит от хотения чужих людей. Во всех окнах теплились огоньки, а у нас не было лампы.

Я сложил все, что принес, в угол, а сам тихонько выскользнул за дверь.

Бике-ханум удивилась, увидев меня, но я набрался смелости и сказал, что у нас в доме темно. Не знаю почему, я проникся к ней доверием, хотя она и резко со мной разговаривала.

— Мехри, дай ему какую-нибудь лампу.

Мехри принесла семилинейную лампу, у которой стекло было с отломанным верхом.

— Только вчера налили керосин, хорошо горит, — сказала Мехри.

Когда я принес лампу и мы зажгли ее, отец и мать молча взглянули друг на друга. Однако вскоре свет стал меркнуть, гаснуть, — оказывается, и керосина в лампе было чуть-чуть, и фитиль был короткий. Спать мы легли огорченные и усталые. Мне долго не удавалось уснуть, я не мог понять, отчего люди оскорбительно называют нас курдами и мужичьем, деревенщиной, А сами где они живут? Наступит ли такое время, когда у нас снова будет свой дом? Увижу ли я когда-нибудь сестер? Заслужит ли снова мой отец уважение людей?

Громкий голос Алимардан-бека разбудил меня:

— Сын курда! В горах, может быть, и полезно спать долго, но на низменности это вредно для здоровья!

Я вскочил и бросился вон из домика.

Солнце стояло высоко. Я взял длинный прут — из тех, что остались от двери, — и выгнал скот из загона. Никто не говорил мне, где находятся местные пастбища, да и спрашивать некогда и не у кого. Я решил, что коровы сами выведут меня куда надо. Я смело шел за коровами и буйволицами, бычками и телочками, которые, как я понял, хорошо знали дорогу к пастбищу. Они продирались сквозь кусты терновника, перешли через дорогу и оказались на огромном лугу, поросшем высокой и густой травой. Тут же послышался хруст; причмокивая и роняя слюну, животные принялись за сочную траву. Я уселся под развесистым вязом и скоро потерял из виду подопечных — такой высокой была трава. Только сопение животных и шуршание травы указывали, что они недалеко.

Тревожные мысли не оставляли меня. Я так и не узнал, удалось ли матери испечь хлеб на садже. Сможет ли мой отец орудовать секачом? Я даже не знал, на чей луг привел стадо. Ко всему прочему, солнце стало жарить, я с трудом дышал, раскаленный воздух жег все внутри. Голова гудела.

Я поднялся и пошел вверх по склону холма, огибая край луга. Коровы и буйволицы насытились, улеглись, и теперь, лежа, пережевывали жвачку.

Я огляделся. Огромное поле никогда не знало сохи, и это — рядом с деревней, с полями беков. Если бы в наших краях было столько свободной, ровной и плодородной земли, мы бы горя и голода не знали, не поднимались высоко в горы за кормом для скота. У нас каждый клочок распахан, а у них вон сколько пустующей земли.

Солнце палило все жарче. Одна за одной коровы и буйволицы поднялись; продираясь сквозь кусты, добрались до протекавшего за ними арыка и забрались в него. Я тоже подошел, зачерпнул рукой воду, но пить не смог: очень уж неприятный был вкус у воды.