— Не забывай, с кем говоришь, Будаг Деде-киши оглы! Не груби и не ссорься со мной! Не в твою это пользу!.. Учти, соответствующие органы интересуются тобой!

— Чем они интересуются? Разве дело не ясное?

— Не занимайся самоуспокоением!

— А я и не занимаюсь. Если кому-то пришла в голову нелепая мысль, что я завлек Шираслана в лес, чтобы его там убили, а меня легко ранили, то что мне остается?!

— И не торопись с выводами! Кое-кто лучше нас с тобой знает, как поступить!

— Уж не заменяют ли эти кое-кто и партию, и Советскую власть?

— Не забывайтесь, товарищ Деде-киши. Я говорю о карающем мече нашей партии! — Аскерли еще никогда не говорил мне «вы». — О бьющем ее кулаке, зорких глазах и чутких ушах!

— Не все, что бело, — снег!

— Ты договоришься у меня! По ночам вы поете, веселитесь, но это еще куда ни шло. Но на ваших сборищах вы болтаете бог знает какую чушь, ведете всякие недостойные коммунистов разговоры, критикуете кого хотите… Этого мы терпеть не намерены! Видно, некоторые молодые работники, когда им протягиваешь палец, хотят оторвать и руку, показываешь им, как говорится у нас в народе, верх шапки, а они хотят еще и изнанку увидеть!

— Вот-вот, об этом и я говорю! Некоторым кажется, что для них пришло новое время, чтобы и пост повыше, и денег побольше, и власть покрепче, чтобы верховодить людскими судьбами. Такие действительно не хотят довольствоваться тем, что им показывают лицо, им еще в душу человека влезть! Изнанку его увидеть!

— Я вижу, вам нравится играть словами.

— Не играю я словами, товарищ Аскерли. Мне только непонятны ваши намеки. Что вы все крутите рядом да около?

— Тогда скажи, о чем это у Нури наш инструктор Джабир Кебиров говорил?

— Ах вот вы о чем! Омар Бекиров уже успел доложить вам обо всем, — есть ли смысл в моих словах? Одно я скажу твердо: я знаю, что этот Омар гнилой человек!

Рахман Аскерли вздрогнул. Поднялся и закрыл открытое окно, проверил, есть ли кто за дверью, и плотно прикрыл ее, убедившись, что никого нет. А когда сел напротив меня на стул, укоризненно покачал головой.

— Я спрашиваю тебя о Кебирове, — сказал он уже другим тоном, — а ты говоришь мне о Бекирове. — Он помолчал и добавил: — И учти, всем рты не заткнешь…

— Хотелось бы мне знать, — сказал я, не понижая голоса, — можно ли хоть за дело критиковать Бекирова и его людей?

У секретаря побелели губы.

— Тебя не угомонишь! — зло пробурчал он. — На лекторских курсах из вас, очевидно, готовили спорщиков!

Затрезвонил телефон. Услышав чей-то голос, Рахман Аскерли повеселел:

— Да, да, заходи, я жду тебя.

«Наверно, кто-то из близких, — подумал я. — Уйду, чтобы не мешать».

— Я, пожалуй, пойду, — сказал я секретарю. — Но хотел бы знать ваше мнение: приходить мне на уездный съезд Советов или нет?

— Раз избран, приходи.

— А когда открытие?

Секретарь словно потерял ко мне всякий интерес.

— Послезавтра в десять утра, — нехотя ответил он.

Я покинул кабинет секретаря укома с тяжелым чувством, не зная, что предпринять. Настроение испорчено, хотя я твердо знал, что готов кому угодно ответить за каждое слово, произнесенное или написанное мной. И что же? Может, я в чем ошибаюсь? Не прав я, может?

Я стал вспоминать все день за днем, месяц за месяцем, с тех пор как приехал на работу в Курдистан, выезды в волости и села, беседы с активистами и лекции в клубах, статьи и фельетоны в газетах, даже пребывание в больнице, из которой я так рвался, чтобы снова работать. С моей точки зрения, я был прав во всем. Выходит, что остальные не правы? Я не знал, что мне делать…

Однажды, приблизительно через неделю после выписки из больницы, почти накануне уездного съезда Советов, разбирая на своем столе накопившиеся бумаги, я вдруг наткнулся на конверту адресованный мне. Я тотчас раскрыл его и прочел:

Это был приказ, подписанный заместителем председателя уездного исполкома Мезлум-беком Фаттаховым, с которым я тоже вел борьбу в предвыборные дни.

Я рассказал работникам Политпросвета о полученном приказе, но мне показалось, что кто-то уже осведомил их о моем уходе. Я пообещал им поделиться практическими советами перед тем, как покину Политпросвет, а сам направился в уком партии.

В кабинете Рахмана Аскерли я застал начальника политуправления и Сахиба Карабаглы. Не хватало только Мусы Зюльджанахова из моих противников. Все трое молча разглядывали меня. Потом Рахман Аскерли попросил меня подождать в приемной, пока он освободится.

Едва только Омар Бекиров и Сахиб Карабаглы вышли от секретаря, я тут же вошел в кабинет.

Рахман Аскерли внимательно прочел бумагу, словно знакомился с ее содержанием впервые, и, не говоря ни слова, позвонил Мезлум-беку Фаттахову.

— Ответственного работника уезда мобилизуют в армию, а мы ничего не знаем. Может быть, что-то сможете сделать?

Очевидно, решил я, Аскерли не хуже Фаттахова осведомлен обо всем, и даже знает, что ему ответит Фаттахов, но демонстрирует свою заботу обо мне.

— А почему ты до сих пор не служил в Красной Армии? — спросил он вдруг меня.

— Вы же знаете, что выпускников партийной школы не призывали в армию.

— Оказывается, в уездный исполком пришла бумага, что ты уклоняешься от службы в армии.

— Уклоняются от призыва дезертиры, а дезертиров судит военный суд.

— Не будем с тобой спорить, иди лучше к военкому. Он тебе все объяснит: и к нему пришла такая же бумага.

— У нас в народе говорят, что и победитель может оказаться побежденным!

Рахман Аскерли разразился длинной тирадой, но я уже вышел из его кабинета.

Военком встретил меня по-дружески:

— Знаем, слышали, слухами земля полнится… — Он усадил меня на стул, а сам подошел к двери и позвал из канцелярии какого-то человека: — Мамедов, проверь, пожалуйста, когда пришла к нам бумага о мобилизации Деде-киши оглы?

— Вчера, товарищ военком.

— А ты когда ее получил? — спросил он у меня.

— Сегодня.

— Ясно… Первым делом направим тебя на медицинскую комиссию, а там поглядим.

— Видишь ли, друг, у меня уважительная причина, раны еще не совсем зажили.

— Так я и сам это понимаю, ведь только неделя прошла после твоей выписки из больницы.

— У меня большая просьба!

— Слушаю.

— Я не буду упорствовать, готов тут же отправиться служить, но мне обязательно надо быть на уездном съезде Советов.

— Что ж, даю тебе три дня, заодно пройдешь и медицинскую комиссию. Действуй!

В канцелярии военкомата я получил направление на медицинский осмотр в больницу. Председателем комиссии оказался Мансур Рустамзаде.

Мы поздоровались, и я протянул ему бумагу из военкомата.

— Что за чушь?! В твоем состоянии и речи быть не может о срочном призыве в армию. Только через недели две-три.

Пока собирались члены медицинской комиссии, Рустамзаде жаловался мне:

— Бекиров вызывает меня почти каждый день, всю душу вымотал, расспрашивает, не знаю ли о заговоре против него, несколько раз интересовался деталями экспертизы по убийству Шираслана.

— Не может быть! — удивился я.

— Если бы только это!.. Вы знаете, Будаг, — заговорил он негромко, — я очень опасаюсь, что этот негодяй запутает меня.

— А что он говорит?

Рустамзаде тяжело вздохнул:

— В годы мусавата я работал хирургом.

— Ну и Что же? Вы врач! При чем тут мусават?!

— Я тоже так думал, а меня трижды заставляли писать объяснительные записки о службе в царское время и во времена правления мусаватистов. Он и сегодня вызывал, говорил в угрожающем тоне… Как только вспомню об этом, тошнота подступает к горлу. Знаете, Будаг, его слова пахнут кровью!..