Все пили чай. Савалан посадил меня рядом с собой, Сона тут же поставила передо мной стакан чая. Я заметил в углу Джабира: он хмуро уставился в свой стакан.

— Знаете, ребята, давайте сфотографируемся на память! — предложил неожиданно Савалан. — Чтобы у каждого на всю жизнь осталась карточка!

— Лучше отложим до весны, — тихо отозвался Джабир.

— Но почему весной лучше фотографироваться, чем теперь? — удивился Савалан. — Зачем на потом оставлять то, что можно сделать сегодня?

— Кто не может управиться с ослом, бьет его попону, — неожиданно вмешался я. — Кого нельзя уговорить в малом, того и в большом не уговоришь.

Сона с удивлением посмотрела на меня:

— Вы что, поссорились с Джабиром, Будаг?

Неожиданно подал голос Джабир:

— Мы как-нибудь сами разберемся, Сона.

— Почему сами? — остановил его Савалан. — Как говорится, одной ладонью хлопка не сделаешь! Мы здесь все свои люди, рассказывайте, в чем дело?

Я посмотрел на Джабира: его лицо ничего не выражало. Тогда я собрался с духом и начал рассказывать о том, чем занимался Джабир в Шуше во время каникул, и о том, какие покупки он делает на Кубинке. Я не умолчал и о наших спорах по этому поводу.

Все подавленно молчали, стараясь не смотреть на Джабира. Наконец Савалан тихо спросил:

— Джабир, это правда?

— Из-за такой ерунды столько разговоров!

— Ничего себе, ерунда! Да как ты можешь так думать?! — вскричала с возмущением Сона. — Разве к лицу члену партии, слушателю партийной школы заниматься спекуляцией и торговлей?!

— Через год, когда ты окончишь школу, тебя пошлют на ответственную работу, — вмешался снова Савалан. — Тогда каждый человек в твоем окружении будет внимательно следить за твоими поступками и словами, одни будут учиться у тебя, другие выискивать твои недостатки. Если люди увидят, что твои глаза разбегаются при виде наживы или легких денег, они не смогут тебя уважать. И еще я хочу сказать, что ты зря обижаешься на Будага. Будь на его месте другой, и твое дело давно бы уже разобрали на партийной ячейке. Пока не поздно и обо всем этом знаем только мы, десяток коммунистов и комсомольцев, собери купленные уздечки и мешки и отнеси в горкомхоз. Придумай там что-нибудь; мол, нашел, и передай в общее пользование. Если ты с нашим решением согласен, то и дело с концом. А теперь миритесь с Будагом.

Джабир не сдвинулся с места, молча смотрел под ноги. Савалан подал знак мне, я поднялся и протянул Джабиру руку, а потом подошел к нему и обнял за плечи. И вдруг все увидели, что Джабир плачет.

Прошло десять дней. Меня вызвали в горком и вручили кандидатскую карточку.

— Желаю тебе в скором времени стать членом партии, — сказал секретарь горкома, пожимая мне руку.

Теперь я участвовал во всех делах партийной ячейки. Раз в неделю мы созывали собрание. Четыре-пять вопросов в повестке дня и «разное». Откровенно говоря, я не очень понимал разницу между «главными» и «разными» вопросами. Случалось, что именно в «разном» решались основные наши дела: например, вопрос о состоянии столовой, о редакторе стенной газеты, о делах клуба.

Однажды на собрании было высказано предложение: хорошо бы товарищам, у которых имена взяты из Корана, носят религиозный смысл и не соответствуют духу времени, заменить на новые. Собрание вызвало необыкновенный интерес. Многие комсомольцы вняли предложению, приняв новые имена: один стал Октябрем, другой Инглабом (Революцией), третий Байраком (Знаменем), четвертый Вижданом (Совестью); еще появились имена: Адалет — Справедливость. Седагет — Верность, Хошбахт — Счастливый (а были Аллахгулу — Раб божий, Орудж — Пост, Ислам и еще что-то в этом роде).

В газете «Молодой рабочий» появилось сообщение о нашем собрании и о тех комсомольцах, которые взяли новые имена.

Партийная организация нашей партшколы была тесно связана с комсомольской. Я принимал участие во всех делах комсомольцев.

В начале марта в Азербайджане был объявлен поход по ликвидации неграмотности. Комсомольцы партийной школы приняли участие в этом важном движении. Всех вас направили в различные районы города, меня — на фабрику имени Ленина.

Председателя фабкома на месте не оказалось. Меня встретил мрачный, небритый человек, который, узнав о цели моего прихода, сообщил, что большинство мусульман, работающих на фабрике, неграмотные.

— А скольким рабочим вы можете помочь? — спросил он меня.

— Все зависит от того, сколько человек поместится в классе.

Теперь я понимаю, что мой ответ был наивным, и меня прощало только одно — моя неопытность.

Мы прошли в соседнее помещение, и я увидел в большой комнате ряды парт, черную доску и карту полушарий земного шара на стене. Я сосчитал — в комнате поместилось двадцать парт, значит, сорок учеников. Если я научу стольких неграмотных разбирать алфавит и хоть что-то писать арабскими буквами, это будет великое дело.

— Класс приготовил фабком, — глухо проговорил мой сопровождающий.

— Вполне подходящий для занятий. Если ваши товарищи будут приходить регулярно и вовремя, я берусь за установленный срок научить начальной грамоте сорок человек. Начнем прямо с завтрашнего дня. Думаю, мы могли бы собираться в семь вечера. Пусть каждый принесет с собой карандаш и две тетрадки, а вы позаботьтесь, чтобы положили кусочек мела у грифельной доски.

— Завтра пятница, никого на фабрике не будет, поэтому начнете с субботы.

— А вы сами тоже работаете здесь, на фабрике? — спросил я его.

— Моя работа заключается в том, чтобы встречать незнакомых людей, вроде вас, показывать им, что нужно, и выполнять просьбы.

— Странные обязанности, — невольно вырвалось у меня. — Могли бы такими поручениями занять человека помоложе вас. Простите, если обидел…

Он промолчал. Казалось, что его мучает какая-то забота и он говорил со мной через силу. Расспросить бы его, но неловко обращаться к немолодому уже человеку с назойливыми вопросами.

В комитете комсомола мне сказали, что наши занятия с неграмотными должны продолжаться три месяца. Каждый, кто включился в кампанию по борьбе с ликвидацией неграмотности, обязан подготовить двадцать пять человек. Пообещали, что выполнившие обязательства будут отмечены в городской газете.

В пятницу после обеда, который, как всегда, состоял из тарелки супа, в которой возвышалась огромная кюфта, приготовленная из рубленого бараньего мяса и риса, я зашел к Савалану. Здесь собрались его земляки кубатлинцы. В этот день мы решили сфотографироваться.

Савалан незаметно завоевал авторитет среди слушателей школы. Он был членом партии с восемнадцатого года, проявил себя как храбрый и верный человек во времена борьбы с мусаватом. Его рассудительность и справедливость заставили нас считать его аксакалом. Приятно было сфотографироваться с ним на память.

Когда фотограф рассаживал нас и показывал, кому где стоять, Джабир взял меня за руку и предложил, чтобы мы встали рядом. Я с радостью согласился.

Фотография располагалась на той же улице — Двадцать восьмого апреля, что и наша школа. К сожалению, Сона с нами пойти не смогла: проснулся маленький Тарих. Мы не стали ее ждать и направились фотографироваться «мужской компанией».

Я, как и остальные ребята, был рад, что на память останется карточка, на которой мы вместе с Саваланом.

В субботний вечер я отправился на фабрику — на первый свой урок. Но занятий в тот день не было: покончил с собой человек, который встретил меня в прошлый раз на фабрике. Оказалось, что с его дочерью дружил какой-то комсомолец, он воспользовался неопытностью молодой девушки и обесчестил ее. Отец девушки предложил парню жениться, но тот ответил отказом. «Ты — отсталый элемент, — сказал он отцу девушки, — и враг свободной любви! Пока на земле существуют такие отцы, молодежь не сможет быть счастливой!»

Отец ушел из жизни, так как не смог вынести позора, выпавшего на долю дочери…