Смутная тревога вкралась в сердце. Мы понимали, что просто так нас бы не сняли с занятий.

В просторном зале партийной школы собрались все — и слушатели, и преподаватели, и технические работники школы. Голоса гулким эхом отдавались под сводами зала.

В глубине сцены стоял стол под кумачовой скатертью. Дверь в зал открылась, и по проходу быстро прошли и поднялись на сцену директор партийной школы и секретарь Центрального Комитета компартии Азербайджана Алигейдар Караев. Нас не могло удивить появление в школе Алигейдара Караева; этот выдающийся деятель нашей партии был частым гостем у нас: выступал с обзорными лекциями по международным вопросам, вникал в дела, связанные с подготовкой будущих партийных кадров республики. Всегда веселый и жизнерадостный, сегодня он был суровым и мрачным.

Зал замер, когда Караев подошел к краю сцены. Он долго стоял молча, словно не находил нужных слов. Тревожные предчувствия не обманули нас.

— Товарищи! Я принес вам черную весть. Вчера ночью скончался товарищ Ленин…

Мы все знали, что Ленин тяжело болен. Давно уже печатались бюллетени о состоянии его здоровья. В газетах первым делом мы искали сообщения о Владимире Ильиче. Последнее время в этих сообщениях говорилось, что Ленин чувствует себя лучше, высказывались предположения, что он скоро сможет работать. И вот…

Я уже не слышал, что еще говорил Алигейдар Караев. Думы унесли меня к тем, кого я потерял за эти годы: к отцу, матери, сестрам, их детям… В этом ряду родных и близких теперь стоял и Ленин. Как и тогда, когда опускали в землю тело моей матери, так и сейчас я почувствовал себя осиротевшим навеки. Но тут до меня донеслись последние слова Караева:

— Не слезами, не стонами мы встретим эту горестную весть. Мы еще больше сплотимся вокруг партии Ленина.

Все запели «Интернационал».

В тот день никто из слушателей не спустился вниз. Остыл обед, заветрился хлеб, до позднего вечера никто не прикоснулся к еде.

Когда все уже спали, я вышел в коридор и примостился на подоконнике. Сердце жгла боль невосполнимой утраты, стихи сами собой ложились на бумагу. Я понимал, что они очень несовершенны, но не писать не мог.

Вскоре после смерти Ленина Центральный Комитет партии объявил ленинский призыв. Когда я заполнял анкету и писал заявление, я подчеркнул, что не могу, не имею права жить отдельно от своей партии. Рекомендации мне надо было получить у пяти коммунистов, принятых в партию не позже восемнадцатого года…

На следующее утро после выступления Караева я отнес свои стихи в газету «Молодой рабочий», и они были опубликованы.

И еще одно стихотворение я написал в память о нашем вожде. Эти стихи я послал известному деятелю и писателю Мамед Сеиду Ордубады. Он благожелательно отнесся к этим моим наивным стихам, в которых каждое слово было рождено кровью сердца. И это стихотворение было напечатано (с помощью Ордубады).

Бакинские рабочие постановили дать имя Ленина старому нефтяному району Балаханы и ткацкой фабрике, принадлежавшей в свое время миллионеру Гаджи Зейналабдину Тагиеву. Одну из центральных бакинских улиц, городскую библиотеку, площадь, школу также назвали именем Ленина.

Я понимал, что, вступая в ряды Коммунистической партии, я беру на себя трудные обязательства, что жизнь моя станет сложнее. В партийной организации нашей школы меня приняли единогласно. Теперь предстоял прием на расширенном пленуме городского комитета партии.

Прием в партию в связи с ленинским призывом состоялся в помещении бывшего Маиловского театра. Сорок два человека готовились предстать перед строгой комиссией старых большевиков и революционеров. Каждый должен был подняться на сцену театра, рассказать вкратце о себе, ответить на вопросы членов комиссии. Потом выступали те, кто дал рекомендацию.

Вызвали меня. Я решительно поднялся на сцену: передо мной уже приняли двадцать шесть человек, и первое волнение улеглось. Мне предстояло ответить на вопросы товарищей — я был к этому готов.

Не успел я вкратце рассказать свою биографию, как из-за стола, стоявшего на сцене, раздались голоса: «Ясно! Довольно!» Сразу же за мной встал рекомендовавший меня Савалан Ширинов. Его речь была такой темпераментной, что отпала необходимость в других выступлениях.

Секретарь горкома, обращаясь к залу, спросил, нет ли у товарищей каких-либо, вопросов.

И тут поднялся пожилой человек. Он назвался Мамедъяровым и спросил:

— Пусть товарищ ответит, был ли он когда на промыслах, где, как мы только что узнали, работал его отец?

Меня это и самого мучило, я так и не собрался на промысел, где столько лег проработал отец. Делать было нечего, пришлось говорить правду:

— Я собирался поехать на промысел, но так и не успел… — Мне было стыдно, ведь и мать, умирая, просила меня об этом.

— Это плохо, что не успел!.. Но вопрос я задал неспроста. Дело в том, что я прекрасно знал отца Будага — Деде-киши Ата-киши оглы, мы вместе работали в Бинагадах у Манташева до того дня, когда партийная организация отправила его с поручением в Зангезур. Хоть он и не был коммунистом, но выполнял поручения нашей организации. Из Зангезура, где сложились тяжелые условия, он присылал нам свои сообщения. Мне хочется подчеркнуть, что у Будага, о котором так хорошо отзывались товарищи, есть прекрасный пример для подражания!

Ко мне были еще вопросы: где сейчас живет бек, на которого я батрачил? Я ответил, что он остался в Шуше. Кто-то спросил, собираюсь ли я возбуждать дело против бека, который эксплуатировал меня? Я ответил, что, окончив партийную школу, я собираюсь трудиться на пользу Советской власти, а что-нибудь предпринимать, чтобы наказали бека, я не собираюсь.

Вопросы были исчерпаны, и председатель собрания поставил на голосование вопрос о моем приеме в партию. Приняли меня единогласно.

Пленум, посвященный ленинскому призыву, закончился поздно вечером. Когда я вернулся в общежитие, ребята встретили меня в коридоре с поздравлениями, волнение и возбуждение не оставляли меня. Встречавшие жали мне руки, говорили хорошие слова, а я был опьянен успехом. Поздравил меня и Джабир.

— Что же ты скрывал, что ты сын старого революционера? — спросил он, заложив руки в карманы галифе.

— Ни от кого я этого не скрывал, а только кричать об этом на всех перекрестках не собираюсь! Я и сам батрак!

Джабир недоуменно пожал плечами, удивляясь моей горячности:

— Но ты хоть знаешь того человека, который говорил о твоем отце?

— Знаю только, что когда-то под диктовку отца писал ему письмо.

— Почему же ты после пленума не подошел к нему?

— Неудобно было…

— Неудобно! Без петуха и утро не настанет! — зло проговорил он. — Человек от своего блага отворачивается!..

Я не понимал причины злости Джабира, а он, все еще засунув в карманы руки, раскачивался передо мной на носках.

— Что ты пристал, Джабир? Уже поздно, пошли спать!

— Подумаешь, знаменитость! Я к нему, видите ли, пристаю! Написал две заметки в газету и думает, что он лучше всех! Не слишком задирай нос, Будаг! Как бы самому плакать не пришлось!

— Я нос не задираю! Лучше думай о своих делах…

— Каждый доволен своим умом! Но только обижайся на себя, Будаг! Запомни: я не из тех людей, которые дважды повторяют одно и то же!

Джабир вдруг круто повернулся ко мне спиной и, хлопнув дверью, ушел. Я следил за ним. Он направился в отсек, где жили семейные пары. Спустя некоторое время я решил заглянуть к Шириновым: хотелось еще раз поблагодарить Савалана за его рекомендацию, он так хвалил меня!

Сона и Савалан Шириновы вместе со своим первенцем Тарихом занимали маленькую комнатку. Но всегда здесь было многолюдно: у них постоянно собирались земляки.

Сона приветливая хозяйка и никогда не отказывала в помощи тем, кто хотел отметить свой день рождения или какое-нибудь торжество праздничным ужином. Бесконечные чаепития, наверно, утомляли добрых хозяев и их маленького сына, но они никогда не выказывали неудовольствия. Сегодня, как и всегда, здесь царила непринужденная, дружеская обстановка.