— Мы пришли с тобой посоветоваться. Точнее, кочахмедлинская ячейка прислала нас к тебе, чтобы ты помог организовать такую же здесь, в Ахмедалыларе.

— Что за ячейка?

— Самая обыкновенная, разве не слышал? Партийная. Надо принять в эту ячейку наиболее сознательных бедных кочевников. Что ты об этом думаешь?

— А каких кочевников вы считаете бедными?

— Это тебе должно быть виднее, кто у вас бедный, а кто богатый.

Мне показалось странным, что гости обратились к Рафи: уж его никак нельзя было назвать бедным. Бедняком среди бедняков был я. Наверно, у меня было такое возбужденное лицо, что Айна, боясь, что я не сдержусь и скажу что-нибудь неприятное для них, показала мне глазами на дверь. Но я сделал вид, что не заметил ее знаков.

— У нас говорят: прийти в дом — дело гостя, а как его встретить и проводить — дело хозяина, — начал Рафи. — Дайте мне недельный срок. Подумаю сам, поговорю с людьми, а потом отвечу. А сейчас ничего не могу сказать…

К сожалению, гости поблагодарили хозяев за гостеприимство, отказались от ночевки и уехали. Я так и не смог с ними перекинуться хоть парой слов. А мне хотелось рассказать им об отце.

Стояли сильные морозы: по ночам в кувшине замерзала вода. Из событий зимы в моей памяти остались два: сыграли свадьбу средней дочери Сулеймана, того самого, который восстал против царя Николая. Второе касалось меня: совсем расползлись чарыхи, которые еще в Вюгарлы сшил мне отец, и пришли в негодность шерстяные носки, связанные мамой. Сквозь носки и чарыхи торчали голые пальцы ног, их обжигал холод.

Рафи поручил жене, чтобы она дала мне теплые носки, но Айна упрямо делала вид, что не слышала его. Когда Рафи вернулся из очередной поездки, он снова увидел мои необутые ноги.

— А разве хозяйка тебе не дала новые носки? — удивился он. — Ну, хорошо, я сам тебе сошью чарыхи…

Да, и ему неохота связываться с женой. Он достал кусок буйволиной кожи, намочил его и положил на землю под свой тюфяк, а жене сказал, чтобы она тут же принялась за носки. Наутро Рафи вырезал из кожи два круга, нарезал длинные, узкие, как шнур, ремни и принялся за шитье чарыхов. А жену прямо-таки заставил связать носки. Вечером, когда я вернулся домой, все было готово. Я не знал, как и благодарить хозяина. Ногам было тепло, и я меньше мерз.

Вечером я услышал у одной из кибиток песню. Забота хозяев подняла мне настроение. Ноги сами повели меня туда, где пели песню. Молодежь собралась у кибитки старшего брата Рафи. Сам хозяин играл на зурне, его сыновья пели. Я присоединился к семейному хору: мне нравилось петь. Я услышал, как кто-то сказал, что у меня сильный и приятный голос. Я принялся подпевать с еще большим усердием. До глубокой ночи мы развлекали собравшуюся вокруг нас молодежь.

Наутро Айна выругала меня, сказав, что я поздно ложусь и поздно встаю.

— Пусть поют ашуги, а пастухам пасти скот.

Но я не обратил внимания на ее слова. Сегодня ей не удастся испортить мне хорошее настроение. И петь я буду. И в самом деле, до каких пор мне и днем и ночью быть с лошадьми, коровами и телятами?! Не для того создал аллах человека, чтобы он всю жизнь либо пас скот, либо горевал о своей погубленной жизни!

Вскоре у кибитки Рафи снова появились гости из Кочахмедли. Рафи вышел гостям навстречу. Я был в хлеву и хорошо слышал их короткий разговор. Рафи сказал, что говорил со многими, но пока только девять кочевников согласились вступить в ячейку.

— Кто именно? — спросил тот из гостей, что был помоложе.

Рафи ответил не сразу.

— Зачем называть имена людей, которые пока еще не дали твердого слова? — сказал он наконец. — Лучше дайте мне еще месяц, а тогда приезжайте. Время тяжелое, вот люди и колеблются.

Приехавшие не сказали больше ни слова и вскочили на своих коней. Айна выглянула из кибитки.

— Как ты думаешь, — спросила она, — гости уехали довольные?

— Женщине не пристало вмешиваться не в свои дела! — прикрикнул Рафи на жену.

Наступил серый месяц март. Ветры, дувшие с Аракса, ослабели. Опять, как в семнадцатом году, поползли слухи один страшнее другого. Говорили, что в Шуше снова была резня и половина города сгорела; что подстрекаемые дашнаками два головореза из Гориса направились в Гадрут, чтобы учинить расправу над мусульманами; что в Шекинском, Гянджинском, Ленкоранском и Кубинском уездах местные крестьяне избивают государственных чиновников и выгоняют их из деревень, а во многих имениях жители окрестных сел жгут бекские дома. А еще говорили, что дорога на эйлаги через Учтепе закрыта: там столкнулись отряды дашнаков и мусаватистов.

Одно известие следовало за другим, а приспело время гнать скот и отары на горные пастбища. Решили, что в этом году придется избрать другой путь. Кочевья стали сниматься с мест и двигались в сторону лесов.

Наконец двинулись и мы.

Какими радостными глазами я смотрел на мир, когда получил возможность расстаться с хлевом, который мне надоел за долгую зиму. Есть особое, ни с чем не сравнимое удовольствие в жизни на пастбище! Жаль только, что Айна по-прежнему отравляла мне жизнь своими постоянными придирками и желанием так нагрузить меня работой, чтобы и минуты свободного времени не оставалось. Каждый день я должен был сбивать на сыр пять бурдюков кислого молока, раза четыре ходить за водой, заготавливать дрова и кизяк для костра. Я до того был занят, что не успевал заметить, когда всходило и заходило солнце. Только темной ночью, когда прохладный воздух был моим одеялом, а вместо тюфяка подо мной расстилалась трава, жизнь казалась прекрасной!

Мы делали в день по пять-шесть верст. Через три дня мы миновали Горадиз, но я даже не успел заглянуть на кладбище, чтобы поклониться родным могилам.

Кочевье остановилось на окраине села Пирахмедли, на берегу красивой реки Гозлу. Река здесь значительно мельче, чем в Горадизе, зато вода чище и прохладнее.

Чабаны стригли овец, Айна стирала белье, а мы с Абульфазом мыли шерсть. Было жарко. Много часов подряд мы мяли ступнями шерсть и поливали ее водой из медных кувшинов. К реке приходилось спускаться каждые пять — десять минут. Наконец Айна сказала, что шерсть уже достаточно чистая, и мы разложили ее сушиться на склоне берега. Тогда хозяйка заставила меня потереть песком и вымыть посуду. И тут я услышал, как какой-то рыжебородый мужчина говорит собравшимся вокруг него крестьянам:

— Сегодня об этом мы сообщаем шепотом, а завтра известие прогремит над всеми и кое-кто оглохнет! А что! Такого большого Николая свалили, а не справятся с каким-нибудь недомерком?

Высушенную шерсть мы с Абульфазом набили в мешки, навьючили на ослов и отвезли в село Манды, где у Рафи жили родственники со стороны первой жены, а затем вернулись обратно. Под вечер, когда отара была уже во временном загоне, а скот улегся у кибиток, пережевывая жвачку, кочевники собрались вокруг Рафи, который с укоризной покачивал головой:

— Успех говорящего зависит от внимания слушающего. Если бы вы раньше послушали меня, были бы мы сейчас в седле. А мы теперь в стороне, на обочине дороги! Кочахмедлинцы ведь предлагали! Что бы нам хоть пять человек записать в эту ячейку! Сейчас один аллах ведает, как все сложится для нас.

Прошло немного времени, и я понял смысл этих разговоров: уже в открытую говорили о том, что правительство мусавата пало, в Баку победила Советская власть.

В конце мая мы двинулись в путь. Оставляя в стороне долину Хонашен, мы наконец добрались до склонов горы Марзили. Потом переправились через реку Каркарчай, миновали селения Аскеран, Ходжалы, Ханкенди, перебрались через перевал Господский мост и оставили позади Шушу.

Эти места мы когда-то проходили ночью с отцом и матерью; мне казалось, что я вижу на каменистой тропе отпечатки чарыхов отца и матери, и сердце сжималось от боли.

Иногда я пел горестные пастушьи песни. Мой голос эхом отдавался в горах.