— Тебе говорили уже? — спросил он меня как-то неопределенно.

— Что говорили? — Я похолодел от страха.

— Ты прости, но я должен сообщить тебе горестную весть, — шепнул он мне, — младшая дочка Абдула тяжело больна.

Я отпрянул:

— Жива?!

— Да, ты не волнуйся, — успокоил он меня. — Но просили передать, если увижу тебя, чтоб ты обязательно приехал, она хочет тебя видеть.

Глаза мои застлала пелена. «Что за жестокая судьба досталась моим близким! Неужели мало было жертв, что ангел смерти Азраил захотел и ее увести?.. Умерли мать, дед, бабушка этой маленькой девочки, что же еще надо всевышнему?» — возроптал я.

В тупом отчаянии, никого не видя, натыкаясь на людей, я вернулся на кухню. Удивленный Имран воззрился на меня:

— Почему ты пришел? Что случилось?

Я рассказал ему о сообщенной мне вести.

— Я должен немедля идти в Учгардаш!

— И напрасно, — сухо оборвал он меня, — что ты можешь сделать? Ты же не доктор! Сегодня особенный день для Вели-бека, тебе нельзя отлучаться.

Ну и странный человек! Все его помыслы — о благополучии своего бека, ради него он готов на все. И чтоб с такой черствостью откликаться на мою беду?!

Я вошел в комнату, где веселились женщины, и отозвал в сторону нашу ханум. Она с удивлением и непониманием слушала меня. Тогда я решительно сказал, что хочу тут же идти в Учгардаш. Она кивнула мне, не проронив ни слова и не предложив денег на расходы. Что за люди?! Ведь я верой и правдой служу им! Работаю не покладая рук! И вот вам!..

Вдруг я почувствовал, что кто-то взял меня за локоть. Я оглянулся — это была Салатын-ханум.

— Что случилось? Куда ты собираешься идти?

Я рассказал ей обо всем без утайки и о том, что обижен на Вели-бека. Салатын-ханум потянула цепочку, которая вилась вокруг ее шеи, и в руках у нее оказался длинный бархатный кошелек, прикрепленный к цепочке; открыла кошелек я достала из него деньги.

— Вот тебе, — протянула их мне, — молись всю дорогу за моего мужа!

Я поблагодарил Салатын-ханум и вышел из дома.

Весь двор и сад были ярко освещены, звучала музыка, слышались веселые голоса. Не оглядываясь, я поспешно вышел за ворота.

Темень ослепила меня, хотя дорога была мне знакома, я шел на ощупь, то и дело спотыкаясь и проваливаясь в выбоины.

До реки Каркар было трудно идти, но как только я вброд перешел реку по скользким камням, дорога показалась мне более легкой. Когда я был в Карадаглы, взошла луна.

Я вошел в Учгардаш с первыми лучами солнца. Открыв дверь в комнату Абдула, я в тот же миг понял, что опоздал: старшая девочка плакала над сестренкой. Она сидела возле укутанного в черный материнский платок маленького тельца, которое лежало на коврике посредине комнаты. Девочка взглянула на меня старушечьими глазами: в них была недетская скорбь. В ее плаче я слышал укор себе, что не увез их вовремя в горы, возможно, она бы тогда не умерла.

Абдул, еще более похудевший, неподвижно сидел в углу комнаты и молчал, глядя на меня тусклыми глазами.

Немногие заходили к Абдулу, чтобы сказать ему слова сочувствия; чаще это были равнодушные, безучастные люди, которые заходили на плач из любопытства — узнать, что произошло.

Мне казалось, что я слышу голос матери: «Что же ты, сынок, не сумел уберечь нашу малышку?..»

Изо всей нашей огромной семьи остались лишь я, Абдул и его старшая дочка.

Надо позаботиться о похоронах. И устроить поминки, без этого нельзя!.. Меня мучила мысль, что если и эта девочка останется с отцом — тоже непременно заболеет. Как об этом сказать Абдулу, чтоб не обидеть его?

Я отправился к Бахшали. Он сказал, что всегда рад меня видеть, но только не по такому грустному поводу; послал кого-то на кладбище, чтобы вырыли могилу, а секретаря комбеда попросил, чтоб приготовили поминальную халву.

Бахшали сочувственно смотрел на меня, не зная, что еще сделать. Потом обнял меня за плечи:

— Пойдем к ним.

Когда Бахшали вошел в полутемную комнату Абдула и увидел плачущую и причитающую, как старушка, девочку, он вдруг, неожиданно для меня, приложил платок к глазам, и плечи его начали вздрагивать. И у меня на глазах выступили слезы. Абдул раскачивался в углу, сидя на корточках.

— Горе, большое горе, — шептали его обескровленные губы. — Мы сгорим, мы все сгорим…

Бахшали сказал Абдулу несколько сочувственных слов, выразил, как и подобает, соболезнование, а потом вышел со мной во двор. Некоторое время мы молча стояли, потом он стал расспрашивать о жизни в Союкбулаге и тамошних порядках; о Шахгулу-беке не спрашивал: или сам не знал, что его разыскивают, или думал, что мне об этом ничего не известно. Я рассказывал обо всех, кем он интересовался, а о Шахгулу-беке промолчал. Впрочем, промолчал бы и в том случае, если бы Бахшали о нем спросил. Бек был мне безразличен, но доверие Салатын-ханум я не мог обмануть.

— А этот скорпион со змеиным жалом тоже там? — спросил Бахшали. Я понял, что он имеет в виду Гани-бека.

Я рассказал и о Гани-беке, и о его жене, и о тех скандалах, которые возникают по вине Гани-бека. Наконец разговор зашел и обо мне.

— Скажи мне, Будаг, — спросил он, — долго ты еще собираешься служить Вели-беку? Почему не уйдешь от них? Ты что же, не можешь распроститься с его семьей? Или тебе нравится быть батраком?

— Как хорошо, что ты первый заговорил об этом, дядя Бахшали. Я многое хотел тебе сказать. Ты спрашиваешь, долго ли буду батрачить на Вели-бека и его семью… А как мне оставить работу, если я не могу иначе помочь несчастному Абдулу? Если бы не они, я был бы сам себе хозяин и с радостью бы пошел учиться! Я узнал, что в Шуше открыли учительскую пятигодичную семинарию для детей бедняков. Там и учат бесплатно, и кормят, и одевают, к тому же все пять лет семинарист живет в специальном доме при семинарии! Но кто меня туда примет? Кто скажет за меня доброе слово представителям Советской власти в Шуше?

— Об этом надо подумать, — сказал Бахшали. — А в отношении Абдула и девочки… Может быть, все-таки отдать ее в сиротский приют?

— Абдул на это никогда не согласится! — твердо заявил я. — А вот если бы ты распорядился, чтоб ему дали дойную корову а немного зерна или муки… И немного одежды и обуви… Если возможно, конечна.

И тут Бахшали сказал, к моей радости:

— Кое-что я сделать для них смогу даже сегодня: приведем корову с теленком. С зерном и мукой у нас сложности, но выделить мешок муки из запасов комбеда можно… После похорон поручу секретарю, он привезет мешок муки и выгрузит прямо у дверей. К сожалению, одежды и обуви комбед не имеет. Придется писать в Агдам. Если уездный комбед выделит, обеспечим и одеждой. И все-таки девочку надо отделить от больного. Может быть, тебе удастся убедить Абдула?

— Сейчас не смогу, он убит смертью девочки. Может, со временем… — И умолк. Я сомневался: Абдул ни за что не согласится на разлуку с единственной теперь дочерью.

Мы вернулись в дом.

Тело обмыли, завернули в саван, затем в домотканый ковер, который был еще в приданом Яхши, и понесли на кладбище. Путь был долгим. Девочку похоронили у Эшгабдальского святилища. Могилу вырыли в ногах ее матери, похороненной тут же. В изголовье поставили небольшое надгробье. Кто-то из комбеда принес поминальную халву, которую раздали тем, кто пришел с нами на кладбище.

Вечером, как и обещал Бахшали, к дому пригнали корову с теленком. Привезли мешок муки.

Прощаясь с Абдулом, я отдал ему деньги, которые получил у Салатын-ханум.

— Следите друг за другом. Как только я устроюсь получше, возьму вас к себе. Если что — сообщите мне в Союкбулаг. Если мы переедем в Шушу, посылайте весть или в дом Вели-бека, или в дом Джаббар-бека.

Я поцеловал двоюродного брата в щеку, а племянницу в глаза. Обнял ее… Еле сдерживая слезы, вышел за дверь.

И снова дорога. Я шел в Союкбулаг, внутри у меня все горело от горя.