— Господин мой, — сказал я, обращаясь к Вели-беку, и увидел, что такое мое обращение пришлось ему по душе. — Я умею показывать фокусы.

— Какие? — удивился он.

— Словами сдвигать с места камень.

Больше всех изумился Гани-бек:

— Но как? Покажи!

— Ну что ж, попробуй! — весело сказал Вели-бек.

— Нужен камень, и чтоб на него встал кто-нибудь.

Тотчас принесли камень. Вели-бек обвел слуг взглядом, нему бросился в глаза наш толстый повар Имран. Я весь взмок от радости, когда бек поманил его рукой и велел встать на камень. А я уже был в ударе и продолжал, обращаясь ко всем:

— Я буду говорить, а вы все за мной повторяйте! Тогда камень сдвинется.

Глядя прямо Имрану в глаза, я громко говорил только что сочиненные мной стихи: тут мне пригодились уроки моей покойной подружки Гюллюгыз.

Имран, тупо уставившись на меня, надулся и будто прилип к камню, а гости оглушающе орали, повторяя за мной: «О ты, слепец…»

Вели-бек хохотал, гости держались за животы, а Имран все ждал, когда камень сдвинется с места, чтобы не пропустить момент и не свалиться. Наконец Вели-бек не выдержал и, вытирая слезы, сквозь смех сказал Имрану, который по-прежнему не понимал, что происходит:

— Ты не переживай, что камень не сдвинулся, пойди лучше за пловом, а то перестоит на огне!

Имран сошел с камня и бросил на меня взгляд, полный угрозы. «Будь что будет», — решил я, довольный, что отомстил повару за его козни против меня. А он отправился на кухню.

В шести больших круглых и продолговатых блюдах золотился шафранный плов. В небольших судках принесли всевозможные яства — жареную баранину, тушенную с зеленью, кур в соусе с курагой и кишмишом, баранину, сваренную с каштанами, и многое другое.

С трудом проталкиваясь сквозь толпу любопытных и слуг, столпившихся возле окон и дверей на веранде, лишь слегка освещенной светом, падавшим из окон столовой и дверей раскрытой кухни, в комнату вбежал сторож Гани-бека и, задыхаясь, сообщил горестную весть: полыхает огнем дом Гани-бека! Гости повскакали со своих мест, возмущаясь и угрожая поджигателям.

— Известно, чьих это рук дело! — мрачно оглядел присутствующих Гани-бек, побледневший и осунувшийся за несколько минут. Он поспешил к фаэтону. — Это Акбер и Шукюр! Что ж, они нас опередили!

Следом поднялись Аббас и Гачай. Аббас при этом бросил:

— Не расстраивайтесь! Днем раньше, днем позже, они свое получат!

Я услышал, как повар Имран сказал Садых-беку (мстя мне):

— Наверно, в этом деле курды замешаны…

Фаэтоны один за другим покидали двор, спеша в Учгардаш.

Бахшали почему-то сел в фаэтон, куда до этого посадили Аббаса и Гачая, а потом и меня позвал с собой. Всю дорогу эти двое ругали Акбера и Шукюра.

«Подкуплены Гани-беком!» — подумал я. Эта мысль у меня мелькнула, когда я слышал тост Гани-бека за ястребов, верных данному слову. «Неужели, — внутри у меня все похолодело, — они в состоянии убить за деньги человека? А ведь некогда, я слышал, они были друзьями с Акбером и Шукюром».

Я думаю, что и Бахшали знал, что эти двое замышляют недоброе, недаром он сел с ними в один фаэтон. Но для чего?

Бахшали, словно между делом, дважды обращался к ним с увещеванием:

— Образумьтесь! Акбер и Шукюр вряд ли подожгли дом Гани-бека. Потом выяснится, чьих это рук дело, но уже будет поздно, а грех ляжет на ваши души. У Акбера сын, семья, не надо затевать раздоров и возрождать кровную месть.

«Но кому он это говорит? — удивлялся я. — Ведь он сам мне шепнул, что они настоящие головорезы».

Пожар был уже виден. Огромное яркое зарево занимало почти весь горизонт. Большой двухэтажный дом в восемь комнат, длинный хлев, большая кухня, амбары, все дворовые постройки были охвачены пламенем. В жарком огне полыхали все строения.

Люди, очевидно, пытались потушить пожар, да не смогли и теперь стояли вокруг, глядя, как огонь довершает начатое. Не слышалось ни охов, ни сетований, что пострадал невинный человек. А может, просто притаились и вовсе не пытались погасить пламя? Никто не любил Гани-бека за его злой и грубый язык, жесткий нрав.

Неужели и впрямь смогли Акбер и Шукюр поджечь дом с постройками? Я в это почему-то не верил, И меня тревожили слова Имрана о «курдах»: не отца ли он имел в виду?

Фаэтоны останавливались неподалеку, во дворе дома Осман-бека. Уже на ходу беки выскакивали из фаэтонов и спешили к месту пожара. Издали ощущался жар, идущий от гигантского костра, вздымавшего языки к самому небу.

Гани-бек плакал, не скрывая слез, и вытирал глаза платком. Другие беки горестно покачивали головами и шептались. А Вели-бек стоял поодаль, глубоко задумавшись.

Отец мой с группой местных жителей находился у ворот нашего дома. Проходя мимо, я потянул его за собой. Мы вошли в свою комнату. Матери еще не было: она, наверно, убирала и мыла посуду в доме Садых-бека.

Я рассказал отцу подробно, как проходило застолье, кто был и что говорили. И о том, о чем болтали по дороге сюда Аббас и Гачай. А когда сказал, что Бахшали пытался усовестить их, отец помрачнел.

— И Бахшали там был?

— Немного опоздал только. Даже притчу всем рассказал.

Отец покачал головой:

— Так и не понял я, что за человек этот Бахшали, притчи вспоминает, а о чем думает — не поймешь.

— Кто, по-твоему, — спросил я отца, — сжег дом Гани-бека?

— Кто об этом может знать? Но кто бы это ни был, очень хорошо сделал! Им всем так и надо! А то уже землю под ногами не чуют, расхрабрились! Будто и землю они создали, и горы, и реки! Страна без хозяина, но не без храбрых, смелых сынов!

Что отец говорит — что Бахшали, будто сговорились!

До самого утра полыхал огонь. Беки давно разошлись, фаэтоны разъехались. Кое-кто остался ночевать у Осман-бека, кое-кто у Вели-бека, и до рассвета горел в комнатах свет, слышалось, как они спорят о чем-то оживленно и громко.

И ранним утром, когда я выгонял скот, огонь не угомонился, хотя языки его стали короче и полыхание жара спало.

А потом узнал я, что Аббас и Гачай всю ночь искали Акбера и Шукюра, рыскали по домам, но нигде их не нашли. Бахшали, наверно, успел предупредить их — то ли сам, то ли через кого-то, и те как в воду канули.

В доме Осман-бека решили: один фаэтон надо послать в Агдам за приставом. Когда я, подставив грудь теплым лучам солнца, смотрел на дорогу и ждал Керима, мимо промчался фаэтон, уже возвращаясь из Агдама. Но в нем никого не было.

Пока Керима не было, я предался думам, и очень далеко они меня унесли. Я вспомнил сестер и племянниц. Где они? Как им без нас? Продолжают ли жить вместе тремя семьями или расстались? Они далеко за горами, которые синеют вдали. И они, наверно, тоскуют о нас, обо мне, о матери. Нет, что ни говори, а отец был не прав, когда оторвал нас от них. И я вдруг поймал себя на мысли, что в последнее время часто укоряю и осуждаю отцовские поступки. А что? Не надо было ему нас разлучать, вместе было бы легче. Он рвался в Баку, а к чему мы пришли? Батрачим на бека! Мы до того отвергнуты всеми, что нас смеют подозревать в поджоге дома Гани-бека!.. А как тяжело матери! Ей больше всех достается в доме Вели-бека. С утра и до ночи работает, не зная ни минуты отдыха.

Вот и хорошо, что пришел Керим. Иначе мне бы пришлось идти вымаливать помощь к святилищу Эшгабдал, которое многим облегчает жизнь, как говорят. А каково Кериму без матери? Я на миг представил себя на его месте, и меня обуял ужас! Нет, по-моему, спокойствия в сердце ребенка, если он не видит каждый день приветливое лицо матери, не взглянет в ее полные любви глаза. Горький вкус у хлеба, если он не протянут тебе матерью! Вырастет ли хоть на вершок сын, если не почувствует на спине материнскую руку, если ее пальцы не коснутся волос на его голове?.. Бедный Керим!..