Я был в полной растерянности. Двоюродный брат не раз говорил матери и отцу, что готов все сделать для нашей семьи, в память того, что отец когда-то помог ему на первых порах в Баку.

И вот, когда в минуту крайней нужды я пришел к нему, когда от усталости я валюсь с ног, он отказывает мне в пристанище! Откуда такая черствость? Эта неблагодарность?! Я ждал, что он скажет.

— Занимайтесь своими делами и помалкивайте! Сам знаю, что делать!

Я не сдержался.

— Родственник! — сказал я ему. — Я прибыл сюда не слугой наниматься, а в дом к брату. Если ты мне советуешь уйти, то я уже сам решу, куда мне пойти! Не волнуйся!

И все же я остался здесь, ибо идти было некуда. Работал как все и с полным правом рассчитывал на ночлег и еду.

Старший брат был нем: хмурился и молчал. Младшие в его присутствии затихали, но стоило нам остаться одним, как показывали мне свое расположение. И жена старшего брата, довольная, что муж угомонился, тихо радовалась, но внешне держалась со мной сухо, чтоб не злить мужа…

Прошли недели, и однажды я двинулся в путь.

О дороги!.. Полные опасностей и неожиданностей!.. Нас было трое, идущих здесь два года назад. В те дни справа от меня шел отец, слева — мать. А сейчас в сердце боль, и сам я согнулся под тяжестью дум. Будто ветви мои сломала буря, а зимний ветер сорвал листья. Смогу ли и вновь воспрянуть духом? Я устал от дорог, а дороги устали от меня.

Говоря сам с собой, я коротал время, а между тем чувствовалось, что уходит серый месяц март, такой свирепый в этом году, — погода улучшилась, а вскоре зазеленеют поля, овеет весенними ветрами карабахскую землю.

Миновав Хонашен, я ступил на низины Марзли. Еще идти и идти. Еще топтать эту липкую грязь. Как люди, так и природа словно хотят испытать мои силы и терпение.

На низинах уже чувствовалось приближение весны: светло-зеленые луга радовали сердце, по бархатистому ковру были разбросаны цветы.

Я думал о том, что никак не найду себе постоянное пристанище. С тех самых пор как мы покинули Вюгарлы, я все время иду и иду по дорогам, из села в село, с кочевья на кочевье. Мое сердце тянулось к единственной родной душе, которая осталась у меня на земле, — к моей сестре. Я только не знал, как осмелюсь сказать ей о смерти родителей и сестер, когда она спросит меня о них.

Надо идти, чтобы поскорее добраться до заветного дома, где живет сестра.

Я убыстрил шаг, усталости как не бывало. Дойдя до реки Каркар, я остановился пораженный, меня охватил ужас: река стремительно несла свои мутные воды, с ревом грабастая все, что попадалось на пути.

И лижут, и лижут, расширяя русло и отхватывая новые клочья от берега, быстрые грозные волны.

И в том, что река Каркар раньше обычного разлилась мутным потоком, были повинны дожди, обильно выпавшие у ее истоков.

Понимая немыслимость затеи перебраться на тот берег, я пошел, оглушенный ревом реки, в близлежащее село и постучал в первый же дом, так как валился с ног от усталости. Мне открыл пожилой человек, который сразу пригласил меня внутрь. В доме за накрытой скатертью сидели еще трое мужчин.

Хозяин угощал гостей пловом. Он тут же наполнил и для меня тарелку.

Как я узнал из беседы присутствующих, хозяин писал стихи и подписывал их — «Багбани» что значит «Садовник».

Я, оказывается, прервал чтение. Не глядя на меня, он продекламировал, и я запомнил две строки, поразившие меня:

Как будто обо мне эти стихи: «…дни, полные ужаса».

Я молча сидел, прислушиваясь к разговору взрослых. Оказывается, старший сын Багбани был большевиком и, занимая высокий пост, жил в столице. Сам Багбани, как я уловил, не очень любил рассказывать о сыне. Когда я спросил о нем, он только махнул рукой, а потом из разговоров я узнал, в чем дело: сын недавно приезжал с большим начальником из столицы и при всем народе вырвал из рук отца Коран и бросил его в костер со словами: «Долой невежество!»

Хоть глаза у меня слипались от усталости, я с большим вниманием слушал все, о чем говорили эти интересные люди.

Я переночевал в доме Багбани, а утром сел на арбу, отправлявшуюся в Агдам, и волы перетащили нас на другой берег Каркара.

У села Мурадбейли я сошел и отсюда пошел пешком. В стороне осталось Эйвазханбейли.

Я миновал Чеменли, сердце мое сжималось от горестных дум: по этой дороге мы бежали с отцом и матерью от Алимардан-бека из Эйвазханбейли. От тоски я неожиданно запел пастушью песню о том, как люди спешат всегда к себе домой и только бездомному путнику некуда спешить.

Голос мой разливался по долине, но донесся ли он до Учгардаша?..

А вот и колодцы — и тот, с которого я гнал голубей. И не они ли взлетели, завидев меня? Этот колодец вырыл отец Керима.

А вот и Эшгабдальские луга, где мы с Керимом пасли скот… Ничто не изменилось, все такое же, каким было, когда мы оставили эти места. Будто не было ни зимних вьюг и метелей, не было горя и смертей.

Изменился только я. А еще появились могилы моих родителей, над которыми прошумела ветрами зима. И одежда моя истлела на мне. Новой была только белая рубашка, которую дала мне Сона, да еще новые, из разноцветных ниток, шерстяные носки, связанные ее руками.

Я подошел к Бекскому колодцу и остановился, чтобы отдышаться.

И при виде человека, идущего ко мне навстречу, я не поверил глазам: это был Абдул, мой зять и двоюродный брат!

Когда и он, вглядевшись, узнал меня, — ахнул вдруг и разрыдался. Это плакал Абдул!.. Сердитый и неприветливый, которого я так страшился в детстве!.. Он плакал навзрыд, обнимая меня.

— Брат мой, наконец-то ты вернулся! Когда твоя сестра узнает о твоем возвращении, даже песок над ее могилой воспламенится! Почему ты так поздно пришел? Она так ждала тебя!.. До самого последнего своего вздоха!.. Больше недели она боролась с болезнью и все время спрашивала про тебя, отца и мать.

Он наполнил медный кувшин водой, и мы пошли к нему в дом. Племянницы бросились мне на шею; я обнимал их и думал о том, как скажу о смерти отца и матери.

…Долго в тот вечер мы говорили с Абдулом. Я видел, что и сам он тяжело болен. Вместо крепкого, здорового мужчины, каким он был в Вюгарлы, я видел тощего, ссутулившегося старика, на котором болталась одежда.

Как часто горцы заболевают на низинах от недостатка чистого целебного воздуха! Да, он сильно исхудал и кашлял. О том, чтобы вернуться в Вюгарлы, не могло быть и речи: так плох был Абдул. Оставалось одно: снова идти в услужение к беку.

В тот же вечер я вошел во двор Вели-бека, и первым, кого я увидел, был, как и в первый наш приход в этот дом, Мирза Алыш. Он искренне обрадовался моему возвращению и сказал, что тут же доложит беку обо мне.

Меня позвали наверх. Когда я вошел, бек читал газету. Увидев меня, отложил ее в сторону.

— Да, очень ты вырос, — сказал он мне. А потом спросил: — Где умерли твои отец и мать?

— В Горадизе.

Бек повернул голову, и тут только я заметил, что в комнате была и ханум.

— А ты помнишь Горадиз? — обратился он к ней.

— Нет, — покачала ханум головой.

— А Ункутлу?

— Ункутлу помню.

— А чуть ниже — большое село, это и есть Горадиз. Теперь вспомнила?

Они переглянулись. Очевидно, что-то очень личное было у них связано с Горадизом.

— Надо одеть Будага, — сказала ханум Мирзе Алышу. — Он будет работать на кухне. Найди что-нибудь для него в кладовой. — Потом повернулась ко мне: — Иди отдохни, а с завтрашнего дня пойдешь помогать Имрану.

Мирза Алыш принес мне старую одежду. Я вымылся и переоделся.

Долго не мог заснуть я этой ночью. Вспоминал, как мы жили здесь втроем, как ушли отсюда и чем закончились наши скитания.