Я ответил.

— О аллах! — вскричал он. — Я же тебя предупреждал!.. — Но он не был уверен, предупреждал или нет, и потому немного смягчился. — Ни в коем случае не води скотину в те луга! Ведь там черная вода — сколько больных и заразных моются и ополаскиваются той водой. И долго идти туда, коровы и буйволицы теряют по дороге все, что нагуляли за день! Ах, невежда! Курд есть курд, что с него возьмешь! Недаром говорится: медведь уже понял, ревет от удовольствия, а курд ушами хлопает, ничего не понимает.

Я не стал говорить Мирзе Алышу, что в эшгабдальские луга мне посоветовал водить коров противный Имран, он и здесь насолил мне. А уж обращать внимание на его слова о курдах — охота была!

— Вечером пригонишь скот не сюда, а во двор Осман-бека. Там доить будут. И мать твоя будет там.

Ну что ж, я погнал скот на Гузанлинское пастбище. Здесь хорошо с кормами, трава сочная, но плохо с водой. Животных придется гнать на водопой к мельницам.

У первой же стоящей на моем пути мельницы я увидел огромную толпу и удивился, отчего такая очередь, ведь обычно люди договариваются заранее, кто в какой день привезет зерно на помол.

Я поинтересовался, в чем дело, и мне объяснили, что прошлой ночью зверски убиты Акбер и Шукюр. Их зарезали в собственных постелях.

Я знал, кто убийцы. И не случайно сегодня Вели-бек с семьей перебрался в дом деверя: они решили в трудных обстоятельствах быть рядом.

А то, что люди собрались у мельницы, понять нетрудно: Гачай близкий родственник мельника, и люди пришли защитить мельника, если возникнет угроза кровной мести. А мельник, тихий, смирный человек, сам был в неутешном трауре: он в жизни птицу не обидел. А узнав, что его шурин со своим двоюродным братом зарезали прямо в постели — и кого! — бывших своих друзей, мельник застонал, запричитал, проклиная убийц.

Возвращаясь вечером домой, я уже мало верил, что отца отпустят: от беков всего можно ждать, что им стоит оклеветать отца? И даже вера в Гасан-бека поколебалась.

А войдя в деревню, я услышал стоны и вопли женщин по убиенным.

К воротам дома, где жил Акбер, был привязан черный платок. Сестра Шукюра била себя по коленям, рвала на себе волосы и царапала лицо. Ее крик был слышен, наверно, в доме Осман-бека.

— О брат мой убитый! — причитала она. — На тебя поднял руку твой молочный брат! А как ты ему верил! О, вероломное время!..

Причитала и жена Акбера. Она водила рукой по лицам убитых и говорила:

— Ты, оставивший меня в пустыне, сгорбивший мою спину, погасивший мой очаг… Зачем ты пришел ко мне сегодня, почему не послушал меня?! Почему ты спал, когда подлый убийца подкрался к тебе? Ведь если бы ты бодрствовал, ни один убийца не осмелился бы приблизиться к твоему дому! Но придет время, и твой сын отомстит убийцам, всем, кто сегодня радуется твоей смерти. Никто не уйдет от его мести, не спасется. Не напрасно вскормила я его своим молоком. Я тебя предупреждала: не связывайся с Аббасом! Отвернись от коварного лица Гачая! Почему ты меня не послушал?..

Люди стоят вокруг, тихо переговариваются, строя догадки — кто и как мог убить? Тут же, понурив голову, скорбел и сын Акбера.

Я стоял в толпе и слушал, о чем говорят люди.

— Никто бы из учгардашцев не поднял на них руку, их знали и любили!

— Любили, но кровь их пролилась!.. Люди знали, когда они бывают дома… Теперь разговорами не поможешь…

Я знал убийц, как, впрочем, знали их и в округе, такое разве скроешь?! Но какая кому польза, если я назову их имена? Вот и сестра Шукюра, и жена Акбера говорят о них, но остальные пока молчат. Где их искать? Как найти? Кто докажет?.. Потрясенный и растерянный, я повел коров и буйволиц дальше, к дому Осман-бека.

Когда я вошел в нашу комнату, отец, к моей радости, был дома. Мать плакала от счастья, что отца выпустили.

— Я вам всегда говорил, что от беков добра не жди! Хотели упрятать меня в тюрьму, возвели на меня напраслину, будто я со злоумышленниками поджег дом Гани-бека.

— Будь прокляты эти беки и их дети, и пусть предки их не найдут покоя в могилах! — с болью и обидой сказала мать. — Всю жизнь мы работаем на них, не щадя сил, и не видим в ответ ничего, кроме подлости и предательства! Что с того, что человек невоздержан на язык? Как же можно хватать его, вязать ему руки и везти в тюрьму?

— Наверно, мне не удалось бы оправдаться, если бы в дело не вмешался Гасан-бек. — Сидя на коврике, отец ел плов, который ему приготовила мать, и неторопливо рассказывал: — Понимаешь, Нэнэгыз, стало известно, что Гани-бек соблазнил жену своего караульщика, охраняющего двор и дом. А караульщик узнал об этом и поклялся отомстить Гани-беку. Он, как видно, выжидал и выбрал удобный момент, когда никого в доме не было. Парня уже, кажется, поймали. А Гасан-бек…

Но мать не дала ему досказать.

— А ты верь больше ему!.. Что Гасан-бек? Что еще от него ждать, когда он вместе с приставом увез тебя?! Чует мое сердце, что он что-то затевает!..

— Тебе уже мерещатся всякие напасти! Пойми, Гасан-бек специально увез меня, полагая, что наемные убийцы будут убирать неугодных бекам людей. Вот и решил меня уберечь. Но это еще не все! Теперь, со смертью несчастных Акбера и Шукюра, снова начнется следствие. Здесь нам оставаться опасно, всплывут мои бакинские дела, тогда уж несдобровать мне. Возможно, что снова явятся за мной, но уже без Гасан-бека… Кто за меня поручится?

Мать сникла. И, уже понимая, что дело решено, согласилась и не стала упорствовать.

— Так куда теперь нам путь держать? — тихо спросила она.

— Прямо в Чайлар, — улыбнулся отец, — к дочкам. Видимо, аллах против нашей поездки в Баку. Так что надо двигаться в Чайлар. Завтра потихоньку соберем вещи, чтобы никто не заметил, а вечером, как стемнеет, отправимся в путь. — Он задул лампу и начал раздеваться.

— Деде-киши, прошу тебя, если ты и в Чайларе не будешь сидеть тихо, то, ради аллаха, не заставляй нас отправляться в этот долгий и неспокойный путь. — По голосу матери чувствовалось, что она радуется скорой встрече с детьми. — были бы у нее крылья, она бы тут же полетела в Чайлар.

— Я думаю, жена, ни наш караван, ни наши тяжело нагруженные верблюды не привлекут внимания грабителей.

Отец понимал, что мать безмерно удовлетворена его решением, и не хотел омрачать ее радость напоминаниями о своем упрямстве и несговорчивости. А я подумал, что снова нас ждут трудные дороги, но, как и мать, в душе радовался, что скоро увижу сестер и племянниц. Грустно лишь, что я расстаюсь со своим другом Керимом: обрел его и снова теряю.

В последнее время отец часто говорил, что для Карабаха настали черные дни. Да, поистине деньги потеряли цену, а люди — достоинство.

Мы покидали Учгардаш с радостью, но отец беспокоился о Бахшали и Гасан-беке. Времена такие, что люди из-за денег готовы убить родного брата, прислуживают тому, кто больше обещает.

Поздно ночью, когда все в доме и во дворе стихло и на небе еще не появилась молодая луна, мы, нагрузившись своим скарбом, тронулись в путь.

Миновали овраг, возле которого я пас скот. Оставили позади место, названное кем-то Бекским колодцем, хотя колодца там и в помине нет. Намеревались обойти Агдам с левой стороны.

В ночной тишине взвился к небесам жуткий, протяжный вой — кричали шакалы. Отец успокаивал мать, но она снова, как в прошлый наш побег, крепко схватила меня за руку, будто именно на меня собирались напасть голодные шакалы.

Было прохладно. Постепенно становилось холоднее. Какое-то время мы шли берегом обмелевшей горной речушки, а потом по камням переправились на другой берег и вскоре выбрались на дорогу, недавно проложенную и не до конца вымощенную камнем. Отец сказал, что мы уже миновали Агдам, оставив его справа.

Вдали замерцали какие-то огоньки, и мы решили идти на свет. Приблизившись, увидели, что это горят костры, разожженные чабанами. Тут же нам навстречу бросились огромные собаки и, приседая от ярости, принялись нас облаивать. Но сразу же раздался окрик чабана, и собаки были отогнаны. Перед нами в неровном свете костра возникла огромная фигура чабана: он был в высокой лохматой папахе, казалось — он держит на голове живого ягненка.