Для невесты Нури нашел белую шелковую шаль с кистями, а для Мансура Рустамзаде — роговую оправу для очков, маленький саквояж и складную трость — укорачивающуюся и удлиняющуюся по желанию. Ее всегда можно спрятать в саквояж. Мне понравились подарки: вещи, как мне казалось, достойные профессора.

В конце апреля я покинул Баку, выбрав верхнюю дорогу Баку — Евлах, по которой чаще ходили поезда. От железнодорожной станции в Евлахе до Лачина я собирался нанять фаэтон. Но тут меня окликнул шофер Курдистанского уездного комитета партии. Мы поздоровались и поинтересовались, как идут дела друг у друга. Узнав, что я направляюсь в Лачин, шофер опустил голову.

— Не хотел начинать с дурной вести, но… Профессор тяжело болен, — сказал он.

Вначале я даже не сообразил, о каком профессоре идет речь, но из дальнейшего разговора выяснилось, что так теперь в уезде все называли Рустамзаде. Оказывается, Мансур попал в автомобильную аварию и находился в тяжелом состоянии. Шофера посылали в Гянджу за нужным лекарством.

Вместо того чтобы отправиться на фаэтоне в Лачин, я сел в автомобиль и поехал с шофером в Агдам, в больницу. Но, к сожалению, к Мансуру меня не пустили. Взяли передать только мою записку:

Из Агдама шофер предложил довезти меня до Лачина. Но я попросил его остановиться хотя бы на два часа в Шуше. Так мы и сделали.

…Но когда в доме Керима услышали, что я хочу часа через два уехать, и Керим и Мюлькджахан на меня обиделись.

— Брат так не поступает. Ты торопишься, будто пришел в дом к чужим! — расстроилась Мюлькджахан.

— У меня всего три дня!

Но Керим и его жена слышать ничего не хотели. Пришлось проститься с шофером, так как до следующего утра и думать не имело смысла об отъезде из этого гостеприимного дома.

Мы говорили с Керимом о несчастье, случившемся с Рустамзаде, а Мюлькджахан кормила девочку в соседней комнате. Потом вынесла ребенка показать мне. Если Айдын был словно копией Керима, то малышка Гюльтекин была вылитой Мюлькджахан.

— Ах, какая красавица! — восторгался я. — Если бы она родилась на год позже, я бы взял ее в жены своему сыну!

— Лишь бы у тебя был сын, а девушку мы для него найдем! — улыбнулся Керим.

— Сын у меня уже есть, вот только не может дождаться, когда к нему отец приедет! — невольно вырвалось у меня.

— Так что же ты сразу не сообщил? Нет, это надо обязательно отметить! Сейчас побегу звонить в Зарыслы зятьям, пусть приезжают праздновать рождение твоего сына и моей дочери.

— Подожди, Керим, не торопись. Теперь, когда Мансур в тяжелом положении, не время устраивать пиры! У нас с тобой кусок в горло не полезет!

Керим тотчас остановился.

— Я и сам себе места не нахожу! Такой замечательный человек! Если бы не его помощь, может быть, у нас и по сей день не было бы радости в доме!

— Оттого, что вы здесь будете стоять с вытянутыми физиономиями, ничего не изменится. Надо хлопотать, чтобы его лечил такой же хороший профессор, как сам Рустамзаде! — воскликнула Мюлькджахан.

Мы с Керимом переглянулись: Мюлькджахан была совершенно права.

— Когда будешь в Лачине, поговори с Рахматом Джумазаде, — предложил Керим.

— Обязательно!

В Лачине я задержался ненадолго. Поздравил Нури с его молодой женой, отдал им подарки. Когда Нури и тетушка Абыхаят узнали, что у меня родился сын, они радовались, как будто родился кто-то родной у них.

Я постарался в тот же день встретиться с Рахматом Джумазаде, чтобы поблагодарить за ежемесячное пособие и добиться перевода Рустамзаде из агдамской больницы в Баку.

Рахмат пообещал заняться этим и велел шоферу отвезти меня в Кубатлы. Ни Джабира, ни Текджезаде я не увидел: первый был в отъезде, у второго шло судебное заседание.

Только под вечер я смог добраться до Назикляра. Агила-киши дома не было, и я, несмотря на присутствие тещи, поцеловал Кеклик. Теща не только не сделала мне замечания, что я не постыдился при ней поцеловать свою жену, а еще пошутила:

— Ты должен был поцеловать прежде всего меня. Ведь это я родила для тебя Кеклик!

— А Кеклик родила мне Ильгара! — Жена и теща переглянулись. И тут я спросил: — Что вы молчите? Как вы назвали моего сына?

Кеклик смущенно произнесла:

— Гоэлро.

Я опешил:

— А что это значит?

— А об этом ты спроси у секретаря партийной ячейки.

— Этим именем его назвал секретарь?

Я знал, что теперь часто имена для детей коммунистов принято давать на заседании партийной ячейки. Но чтобы это коснулось моего собственного сына — я об этом как-то не думал.

— Когда он на ячейке предложил это имя, все проголосовали единогласно.

Рассказ Кеклик задел меня за живое. Чуть свет я отправился к секретарю. И тут же спросил:

— Что за имя такое ты дал моему сыну?

Он напустил на себя важный вид и принялся меня упрекать:

— Я думал, что отец мальчика учится на историко-общественном отделении.

— Учится, и что с того?

— А ты не перебивай меня!.. И конечно же отец ребенка знает о Государственном плане электрификации всей страны.

— Да.

— Так вот, партячейка учитывала эти обстоятельства, давая имя твоему сыну.

Я не мог скрыть своего удивления, так как его доводы показались мне несерьезными.

— Ты что же, — продолжил он, — против электрификации?

— Вы бы еще назвали моего сына Трактором!

— А что, хорошее имя, в следующий раз обязательно дадим кому-нибудь.

Я усмехнулся. Секретарь в недоумении вскинул брови:

— Ничего смешного нет, товарищ Деде-киши оглы!

— Если так рассуждает учитель начальной школы…

Он перебил меня:

— Когда давали имя твоему сыну, на заседании присутствовало двадцать человек! Допустим, я ошибался, а остальные? Это голос коллектива!

— Но я все равно изменю имя! — сказал я твердо.

— Не глупи. Придадут этому политическую окраску. Скоро начнется чистка партийных рядов, скажут, что идешь против времени! И не то еще сказать могут!

— Подумаешь, скажут! А я заявлю им, что это демагогия!

Секретарь разозлился:

— Ты меня обвиняешь в демагогии? Секретаря партячейки?

— Извини, — как можно мягче сказал я, — я говорю не о тебе. Я согласен, что сегодня, может быть, старомодно называть детей именами пророков и имамов — Мухаммед, Али, Муса, Иса. Новому поколению надо искать новые имена. Но такие, чтобы было ясно, что они означают, и чтоб сохранялся национальный колорит, национальное звучание! И чтобы дети потом не дразнили!..

Он снова перебил меня:

— Думай, о чем говоришь! Никто не посмеет дразнить твоего сына, а того, кто осмелится, мы крепко проучим!

— Я официально заявляю, что изменю имя сына и назову его Ильгаром, что значит Верный слову. Это имя у нас каждый поймет! И новое имя, и звучное, и понятное. Не возражаешь?

— Очень даже возражаю! Имя дано на заседании партячейки, и изменить его может только партячейка!

— Я завтра возвращаюсь в Баку. Прошу вас созвать партийное собрание сегодня же!

— А если собрание не согласится изменить решение и назвать заново твоего сына Ильгаром?

— Это ваше дело! А я сегодня же изменю имя. У сына отец я, а не собрание!

Дома согласились со мной. Агил-киши казался хмурым. Устал, наверно, решил я и не приставал к нему с расспросами. А он курил трубку, прислонившись к стене по обыкновению, и о чем-то сосредоточенно думал, не глядя в мою сторону.

Возвращаться в Баку я решил не верхней дорогой (Евлах — Баку), а нижней (Джульфа — Баку). До станции Акери — на коне, а оттуда — поездом. Теща готовила мне еду в дорогу, Кеклик возилась с Ильгаром, а я не знал, как обратиться к Агилу-киши с просьбой о коне: мне почудилось, что он почему-то недоволен мной. И правда, он вдруг заговорил, глядя на меня, будто охотник на жертву: