Мать помолчала, а потом добавила:

— Людей узнают теперь по карману, как сказал тот парень, что привез нас в Молокан. У кого есть деньги, тому все двери открыты.

И снова о моей поездке — ни слова. Ни я не напоминаю, ни она не говорит. Все еще боится отпускать меня одного — не иначе.

Вечером отец принес охапку дров, а на них лежали две дыньки и арбуз. Мать подхватила дыньки и понесла в дом. А я взял было арбуз, но он выскользнул у меня из рук и раскололся, распавшись на две красные сахаристые половинки. Я стоял огорченный, но мать подняла их и тоже отнесла в дом.

Досыта наелись мы в тот вечер арбузом и дыней.

Мысль, что скоро за мной зайдет Ибрагим-киши и поведет к русскому доктору, не покидала меня. Но к нам заглянула старшая жена Ибрагима-киши и сказала, что доктор уехал в Молокан за лекарствами и приедет через несколько дней.

Жены Ибрагима-киши жили дружно, как сестры. Нам казалось, что все трое горюют о своей беде и жалеют доброго Ибрагима-киши. Я ни разу не слышал, чтобы жены ссорились между собой или со своим мужем. И всегда они вместе хлопотали по хозяйству.

Наконец день, когда можно было пойти к доктору, наступил. Ибрагим-киши повел меня к нему.

«Но как же с поездкой к сестрам, если я буду работать у доктора? — подумал я. — Но молчат родители: видимо, так надо», — решил я.

На втором этаже большого двухэтажного дома доктор и его семья занимали три комнаты. В одной доктор принимал больных, в двух других они жили.

Доктор поговорил со мной по-русски и остался доволен моими знаниями. Не скрывая радости, он сказал, что парень, который у него работал, его не устраивает.

— Он плохо знает русский язык, — сказал он после недолгой беседы. — Я сегодня же скажу ему, чтобы поискал другое место. А ты приходи ко мне послезавтра. Твои обязанности будут заключаться в следующем: ты будешь переводчиком между мной и больными, будешь помогать жене по хозяйству — наколешь дрова, принесешь воду. В месяц я буду платить тебе сто пятьдесят рублей, это не маленькие деньги (я и сам знал), и столоваться будешь с нами. Предупреждаю, в первые дни дел всегда много, а сейчас тем более: в деревне вспышка брюшного тифа!

В этот день, ложась спать, я почувствовал себя самым счастливым человеком на свете. Такое же счастье испытал я, когда отец вернулся из Баку.

Но счастье было недолгим. Сильно разболелась голова, стало жарко. Я выпил полкувшина холодной воды, но легче не становилось. К вечеру я стал метаться в жару.

Позвали доктора. То, против чего он собирался бороться вместе со мной, начиналось именно у меня.

— У мальчика тиф… — Мать побледнела. — Не волнуйтесь, я вылечу его. Но вы сами остерегайтесь инфекции.

Я увидел, что, выходя от нас, доктор вытер руки собственным полотенцем, которое было влажным.

Я бредил. Горел в огне. Когда бы я ни открывал глаза, всегда рядом видел отца. Потом я провалился куда-то и не помню, что со мной было и сколько времени был в забытьи.

Очнулся я, по-видимому, через много дней. Когда открыл глаза, то увидел, что в комнате много людей. Женщины плачут. Лицо матери в глубоких царапинах, волосы в беспорядке падают на лоб, голос охрип, огрубел. И слова ее, от которых сжалось сердце:

— Ты бросил меня на произвол судьбы! Ты разрушил наш очаг! О неверный, разве можно покидать нас в такое время? Как же теперь быть нам? Я не могла пережить разлуку с дочерьми, что же теперь я буду делать, как перенесу горе?

Я хотел позвать маму, но не было сил шевельнуть языком. Я услышал, как пришел вюгарлинский молла Эхсан, живущий теперь в Горадизе. Женщины встали. Когда молла Эхсан начал читать заупокойную молитву, боль пронзила меня: отец! В глазах у меня потемнело, и я снова впал в беспамятство.

Однажды ночью внезапно проснулся от женского плача. Мать всхлипывала, ее рука поглаживала мой лоб. Увидев, что я открыл глаза, она вздрогнула, а потом тихо произнесла:

— Будаг!..

Вместо ответа я поцеловал ее руку, и она прильнула к моей груди, сдерживая рыдания.

— Слава аллаху, что ты выздоровел! — зашептала она. — Аллах услышал мои молитвы!

Я ни слова не говорил об отце, чтобы не напоминать лишний раз о нашем горе. И без того, обессиленный болезнью, я чувствовал, что сердце мое разорвется от боли, не выдержит несчастья, которое обрушилось на нас. Кружилась голова. Стучало в висках. Во всем теле слабость. И мать, жалея меня, не хотела, чтобы я до поры до времени узнал о нашей беде.

Изо дня в день мне становилось лучше, но и я и мама избегали говорить об отце. И никто из приходивших к нам, а их становилось все меньше, не упоминали имени отца. Очевидно, боялись, что черная весть подкосит мои силы. Как будто молчание что-нибудь меняло или могло примирить с постигшей нас утратой.

А я думал о том времени, когда силы физические помогут мне пойти на кладбище к отцовской могиле и, по обычаю мусульман, я смогу приложиться лицом к могильному холмику, поцелую надгробный камень. Но как сказать об этом матери, как произнести слова, что я знаю о нашем несчастье и хочу отдать отцу сыновний долг?

А мать ежедневно, как только солнце начинает клониться к закату, звала пять-шесть женщин, и они причитали, разложив перед собой отцовскую одежду. Когда я увидел отцовский пиджак и брюки, в которых он вернулся из Баку и которые носил до самой смерти почти бессменно, меня снова пронзила острая боль. Сердце разрывалось, когда я смотрел на чарыхи, истоптанные в стольких трудных переходах. На скольких дорогах они оставили свой след?

И папаху свою он носил с честью и достоинством. Была в отце какая-то прямота, которая рождала готовность до самого конца идти по избранному пути, не делая уступки никому. Иногда эта готовность оборачивалась неблагоразумием, но отец не мог свернуть с пути, который казался ему единственно правильным. Он по-своему понимал законы благородства и неуклонно следовал им.

Женщины плакали и причитали, рассказывая, как он умирал и как сокрушался при виде больного сына. И как призывал смерть к себе во имя моего исцеления. И тут вдруг одна из женщин прервала рассказ, заметив, что я застыл от горя:

— Мальчик только что встал на ноги, перестаньте, ради аллаха, мучить его!

Когда оплакивание закончилось, перед уходом каждая подошла ко мне, прижала к груди, выражая соболезнование:

— Да будет эта потеря последней!

— Благодарение аллаху, что очаг в доме не погас, есть кому продолжить род!

Первые слова были произнесены, и мы с мамой остались одни в нашем домике, где после смерти отца стало сумрачно и неуютно. Но мать по-прежнему не говорила ни о последних днях отца, ни о его болезни. А дня через два, тяжело вздохнув, сказала:

— Послезавтра сороковой день, надо пойти на могилу отца.

И снова Ибрагим-киши протянул нам руку помощи. Мы поехали на кладбище на его арбе. Везли халву, чтобы угостить нищих и сирот, которые специально приходят на кладбище в поминальный день — четверг.

Вот и могила отца. Я подошел к ней и не смог сдержать слезы. Земля на холмике была еще свежей. Вместо надгробья — два скромных серых камня, которые в день похорон установил на могиле Ибрагим-киши. Сейчас столько хоронят, что уже через месяц могила могла бы потеряться, и тогда не найдешь, где отец похоронен.

Я решил попросить Ибрагима-киши договориться с кем-нибудь, кто сможет высечь надпись на камне, достойную отца. И мать была согласна со мной.

В тот вечер в дверях нашего домика появились доктор и его жена. Они выразили нам слова сочувствия, а доктор добавил, что рад моему выздоровлению. Не понимая, о чем говорит доктор, мать рассказала мне, что русский доктор сделал все, что мог, но спасти отца не удалось, аллаху было угодно призвать его к себе.

От доктора мы узнали, что у нового правительства, которое на словах называет себя народным и говорит, что печется о нуждах народа, нет денег на содержание врачебного пункта в Горадизе. Пункт закрывается. Доктор и его семья уезжают в Баку.

— А разве дорога на Баку уже открыта? — спросил я.