Мы переглядывались с усмешкой, пытаясь найти среди нас тех, по чьей вине случилась эта задержка. К счастью, ни один из выступавших не называл имен виновных. Своей псевдореволюционной демагогией они вызывали обратный результат: их речи никто всерьез не воспринимал, а только посмеивались втихомолку.

Директор нашей школы, человек культурный и образованный, старался не вступать с ними в излишние споры, словно побаивался их.

Зато заместитель директора по учебной части Джалил Мамедзаде, которого все любили и уважали за ум и энергию, не давал спуску демагогам. Живой, темпераментный, прекрасный оратор и собеседник, он ярко выделялся среди всего преподавательского состава партийной школы. Резко и остро осаживал тех, кто пытался ввергнуть слушателей в бесцельные споры о задержке революции на Востоке.

«Революцию не экспортируют!» — однажды сказал он. С некоторых пор группа выходцев из Южного Азербайджана избегала выступать на собраниях, где присутствовал Джалил Мамедзаде.

В начале тысяча девятьсот двадцать четвертого года для слушателей партийной школы было получено новое обмундирование. По какой-то причине формы для всех не хватило. Начались споры, кому в первую очередь выдавать обмундирование. По приказу нашего директора была создана комиссия, которой предстояло решить, кто больше всех нуждается в одежде.

Когда комиссия собралась на свое первое заседание, один из «южных» (по имени Изатулла), который был заводилой большинства споров, тут же внес предложение, что одеждой в первую очередь должны быть обеспечены рабочие, как передовой отряд рабочего класса. Другие члены комиссии стояли на той точке зрения, что в партийной школе все на одинаковом положении — и рабочие, и крестьяне. Поэтому главным фактором при раздаче одежды следует считать нужду в ней.

Но Изатулла с пылом доказывал, что рабочий класс — ядро Коммунистической партии и опора Советской власти, и мы совершим ошибку, если оденем «мелкобуржуазную стихию» (так он называл ребят, приехавших на учебу из деревень и сел), они-де подождут.

Что тут поднялось! Батраки и выходцы из беднейших крестьянских семей готовы были драться за оскорбление, нанесенное им Изатуллой.

Так бы и длились споры, если бы не вмешались товарищи сверху. Вопрос разрешился ко всеобщему удовольствию: через два дня поступила новая партия обмундирования, и все слушатели партийной школы были обеспечены.

Учащиеся содержались за счет государства: общежитие и питание были бесплатными, кроме того получали стипендию — десять рублей в месяц, и еще каждому на месяц выдавали десять коробок папирос и четыре куска мыла. Некоторые, получив даром папиросы, начинали курить и постепенно пристрастились к курению. Я же курево продавал, чтобы купить недостающую одежду. А мыло собирал.

В школе выходила стенная газета. В клубе был большой зал и хорошая сцена.

Я активно включился в работу почти всех кружков — драматического, музыкального и хорового, да к тому же еще писал заметки в стенгазету. Черновики заметок я сохранял, а когда газету вывешивали, то я с пристрастием сличал свой текст с тем, что напечатали. Если обнаруживал, что меня поправили или что-то сократили, я придирчиво выяснял — почему. Бывали и обиды, но работа в стенгазете научила меня краткости и точности изложения мысли.

В школе учились и женщины. И как это случается всегда, слушатели влюблялись, женились, у них рождались дети. Бывало и так, что учиться приходили вместе муж и жена. Когда в семье появлялся ребенок, мы сообща обсуждали имя, которое следует дать малышу. В те годы появились совсем новые, нетрадиционные имена. Например, одного малыша мы нарекли Тарихом (История), другого назвали Инглаб (Революция). Об этом я написал заметку в республиканскую газету «Коммунист». Кто знает, может быть, именно с того времени начали давать эти имена своим детям не только слушатели нашей партшколы…

Для меня публикация в центральной газете явилась событием, дала уверенность, что я могу не бояться посылать информации и в другие газеты.

Вскоре меня напечатали в газете «Молодой рабочий» («Гяндж ишчи») и в выходившей в Тифлисе на азербайджанском языке газете «Новая мысль». И снова мне показалось, что наконец я нашел свое призвание.

Однажды неподалеку от базара я встретил вюгарлинца; вспомнили наше село, земляков. Я расспросил о наших родственниках, о его семье. Знакомый поделился тем, что пишут ему родственники из села: в Зангезуре сейчас тяжелое положение, трудно с продуктами и мануфактурой, по-прежнему идут распри между мусульманами и армянами — дают себя знать отголоски былых событий; совсем нет азербайджанских школ, в армянские школы детей мусульман берут неохотно, а девочек в немусульманские школы родители вообще не пускают. Участь маленьких девочек заслуживает сострадания — с малолетства их готовят для того, чтобы лет в четырнадцать-пятнадцать поскорее отдать замуж.

Меня так расстроил разговор с земляком, что я тут же сел и написал статью в газету «Ени фикир» («Новая мысль»).

Газета не только опубликовала статью, но и направила в Зангезурский уезд специальную комиссию. Появление в Вюгарлы и других селах комиссии из Тифлиса заставило многих интриганов — поджигателей розни — призадуматься.

За комиссией, присланной газетой, прибыла следующая — на сей раз из Закавказского крайкома ВКП(б). Результаты проверки показали, что на этот район обращается мало внимания. Зато сразу же было решено открыть несколько школ для детей мусульман; были присланы квалифицированные учителя, бедняцким хозяйствам выделили скот, зерно и инструменты.

Меня хвалили, что я своевременно привлек внимание партийных товарищей к трудностям в Зангезуре.

Так увлекла меня моя новая деятельность, что я остыл ко всему остальному.

Вначале я думал показать свое умение в театральном кружке. Мне льстила похвала окружающих, что я лучше всех исполняю женские роли. Но в драматическом кружке обнаружились настоящие таланты, и это отбило у меня охоту ходить на занятия драмкружка. К тому же здесь совсем не требовались исполнители женских ролей — их играли сами слушательницы, и довольно неплохо.

И петь мне расхотелось. Раза три я посетил хоровой кружок, но и здесь увидел, что появились певцы, намного превосходящие меня. Я расстроился и перестал приходить на занятия.

Долгие размышления привели меня к мысли, что больше всего пользы я принесу, если все свое время отдам выступлениям в печати.

Однажды я зашел в редакцию газеты «Коммунист» с новой статьей. Секретарь отдела «Колонка рабочего» Неймат Басир неожиданно спросил у меня:

— Ты получаешь гонорары?

Я не знал значения слова «гонорар» и не ответил.

Через несколько дней, когда меня записывали в члены клуба журналистов, секретарь клуба Акиф Кязимов (он одновременно работал в редакции газеты «Коммунист») спросил у меня:

— Какой будешь платить вступительный взнос? Какой гонорар был у тебя в этом месяце?

У Неймата Басира я постеснялся спросить, что такое «гонорар», а у Акифа все-таки спросил:

— А что это значит?

— Гонорар? Деньги за материалы, за статьи, которые были у тебя опубликованы.

От удивления я не знал, что говорить.

— А разве за то, что нас печатают, еще и деньги платят?

Акиф рассмеялся:

— А как же! Пойди в бухгалтерию и узнай, что тебе причитается!

В бухгалтерии на меня была, оказывается, заведена специальная карточка — проверили и выдали мне пятьдесят рублей. Я не ожидал, что так много денег получу за, казалось бы, легкий и приятный труд.

Впервые в жизни я получил плату за свое литературное творчество. Это укрепило мои планы на будущее: писать — вот чем я должен заниматься!..

Иногда я пробовал сочинять стихи. Они напоминали баяты, которые мы сочиняли в детстве; хоть в них был и размер, состоящий из одинакового количества слогов, и рифма, я понимал, что это не настоящая поэзия, и не относил свои пробы пера в редакцию газет.

Уже свыше года выходил в Баку толстый литературный журнал «Маариф ве медениет» («Просвещение и культура»). Потом, в последующие годы, название журнала несколько раз менялось, пока не утвердилось окончательное название «Азербайджан».