Мать послала меня к Яхши и Гюльянаг — предупредить, что надо сниматься с места. К счастью, у них все давно было увязано и собрано, как и у Гюльсехэр с Махмудом.

Что можно в спешке погрузить на двух ослов? Все, что казалось необходимым на первый, случай… Погнали, впереди себя корову с теленком. В торопливых сборах, как это часто случается, совершенно забыли о том, что надо взять с собой еду.

Над Вюгарлы стояла пыль столбом. Нашего чистого и зеленого села нельзя было узнать. Из каждого двора с плачем и криками выходили и выбегали люди. Они гнали перед собой коров, буйволиц, навьюченных лошадей и ослов. Каждый нес на плечах хурджины и узлы с вещами, у многих на руках были маленькие дети. Вся эта беспорядочная толпа двигалась к западной окраине села, откуда близко до нахичеванской дороги, с которой удобнее свернуть, на север, к подножию труднодоступной вершины Ишыглы. Шли по дороге, по обочинам, по колючей стерне и просто по спелым хлебам. Наше село сплошным потоком текло по равнине, не защищенной ни холмами, ни деревьями.

Послышалась беспорядочная стрельба, сначала это были ружейные выстрелы, потом стали рваться пушечные снаряды. Храбрые солдаты дашнакского отряда расстреливали безоружных людей.

Недалеко разорвался снаряд, все попа́дали на землю, жалобно замычала Хна, а теленок, словно оглашенный, бросился в сторону, подняв трубой хвост. На зов матери он не откликнулся, и отец бросился за ним. Мать только успела крикнуть: «Вернись, не догонишь!» — но отец не услышал.

Поток беженцев увлек нас, но вскоре мать стала отставать, устала, ноги не несли ее. Наконец она остановилась и сказала, что пойдет искать отца. Теперь я один шел за нашими ослами и коровой.

Вюгарлинцы добрались до ущелья Чоплучу-хур, я выгнал ослов и корову из общего потока и пустил их пастись в стороне от торной тропы.

Ах, сколько здесь было сочной травы!..

Мимо меня проходили наши односельчане, все спешили поскорей добраться до отрогов гор. Среди потока беженцев я увидел Абдула и Яхши с детьми. Они тоже заметили меня, но выбраться из движущейся плотной массы не сумели и вскоре исчезли за одним из изгибов ущелья.

Люди говорили, что дороги на Нахичевань и Карабах уже отрезаны, советовали идти в Магавыз, к курдам. Страшное зрелище: беспомощные старики, исхудавшие дети, растерянные мужчины и женщины, оплакивая домашние очаги, шли и шли к горе Ишыглы.

Я ждал своих, но их не было. Зато слышней стала ружейная пальба. Поток беженцев редел, отчаяние охватило меня, но тут я увидел мать. Отца она не нашла и проклинала себя, что не удержала его. Мы погнали наших ослов и Хну вслед за уходящими беглецами. К ночи мы оказались на эйлаге Кендери, основная масса вюгарлинцев пошла дальше в горы, к кочевью Гиямадынлы. Народ успокоился — все были уверены, что сюда, в эти горы, отряды дашнаков не поднимутся.

Солнце село. На эйлаге задымили костры, над казанами поднимался пар. Только у нас с матерью не было костра, мы голодными легли спать. Но не так мучил голод, как сознание, что мы потеряли отца. В одном из узлов были стеганые одеяла. Как хорошо, что мы взяли их с собой, — если бы не эти одеяла, мы бы замерзли на эйлаге. Мать ласково гладила меня своими шершавыми, потрескавшимися от постоянной тяжелой работы руками. По ее щекам текли слезы.

— Да умрет твоя мать за тебя, сынок! Как ты исхудал, все ребра можно пересчитать.

Прикосновение материнской руки чудодейственно снимало усталость с моих рук и ног. И чем дольше я ощущал поглаживание шершавых ладоней, тем дальше уходили боль и утомление, отчаяние покидало сердце. Я зажмурился, хотя кругом и без того кромешная тьма; мне вдруг показалось, что я по-прежнему маленький, и мать забрала меня в свою постель, нежные руки баюкают меня.

О прекрасное время!.. В эту холодную, тревожную ночь детство на одну минуту помогло мне забыть холод, отчаяние, тяжелые предчувствия.

Было уже далеко за полночь. Утомленные дорогой, люди беспокойно спали, тяжело дышали во сне животные. Только мы с матерью никак не могли уснуть, ворочались под своими одеялами, пытаясь хоть на минуту забыться, согреться.

Ледяная вершина Ишыглы чуть порозовела, когда я неожиданно смежил веки и забылся в неглубоком, тревожном сне. Сквозь сон мне чудились какие-то голоса, будто кто-то звал меня. Я проснулся. Яркие солнечные лучи светили мне прямо в глаза, огромное снежно-белое облако повисло, словно пушистая вата, над эйлагом. Было намного холоднее, чем вечером, когда мы укладывались спать. Люди копошились у своих пожитков. Многие снова разожгли костры, чтобы согреть чай. Каждый заботился о своей семье; о том, что у нас нет костра и что мы легли спать голодными, никто попросту не думал. Вправе ли мы были обвинять в равнодушии людей, у которых беда отняла домашний очаг?

От голода не хотелось покидать пригретую постель. Но от земли шел пар, и одеяла могли отсыреть. Я нехотя поднялся и вдруг увидел отца. Он гнал перед собой нашего теленка и тяжело навьюченного осла. Глаза отца тревожно перебегали от одной группы к другой — он искал нас. Я с криком бросился ему навстречу. Горький комок подступил к горлу. Отец обнял меня, и я стоял неподвижно, вдыхая родной запах отцовской одежды.

— Сынок, сынок… — Жесткая ладонь отца поглаживала мою голову. — Где мама? Где сестры, сынок? — И, не ожидая ответа, подошел к ослу, которого привел с собой. — Разгружай осла, сынок!

— А откуда осел? — спросил я.

— Потом, потом!.. — сказал отец.

Подошла мать. Она не сказала отцу ни слова, даже не посмотрела на него. Мы принялись снимать хурджины с осла, развязали один — а в нем мука! Во втором — сыромятный кожаный мешок, наполненный солью, а сверху лежат чуреки. Мы разгрузили поклажу у нашей постели. Мать принесла воды в медной кружке, и отец умылся. Только теперь лицо матери посветлело.

Я бегом спустился в ущелье и набрал целую охапку хвороста и сухого навоза. Мать разожгла костер, а я принес с родника воду для чая.

Каким вкусным показался нам чурек, привезенный отцом, — я никак не мог насытиться.

— А девочки живы? — с тревогой спросил отец.

— Живы, живы, все живы! Да буду я твоей жертвой, дети живы и здоровы, всем удалось уйти от проклятого дашнака. Но ты за одну ночь заставил состариться меня на десять лет. Что стоило этим разбойникам пустить тебе пулю в живот?! Всю ночь слышались выстрелы… Можно ли из-за одного теленка так рисковать?! — Мать помолчала и, чтобы сгладить высказанное недовольство, перевела разговор: — Хорошо, что ты вспомнил, что мы не взяли с собой ни хлеба, ни муки. Но кто дал тебе осла? Чьи чуреки мы едим?

— Никто мне осла не дал. Все произошло как во сне. Наш теленок бежал, что было мочи, еще добрый час. Остановился у родника. Шагах в десяти, как в сказке, стоял навьюченный осел. Рядом никого не было. Стал звать хозяина — никто не отзывается. Не пропадать же ослу? Хорошо, что в хурджинах мука, а не ценности! Найдется хозяин, будет благодарен, что мы спасли осла, а сетовать, что взяли у него хлеб, не будет, я уверен.

— Да, да, ты прав! — обрадованно кивала головой мать, и глаза у нее сияли.

После чая отец, пользуясь паузой (он понимал, что передышка будет недолгой), принялся чистить ружье.

Солнце поднялось к зениту, стало тепло, мужчины потянулись один к другому, чтобы поговорить, как быть дальше. Как всегда, первыми должны были сказать свое слово аксакалы. Задача была потрудней, чем тогда, когда назначали день сева или уборки хлебов, или решали очередность свадебных торжеств у вюгарлинских молодых пар. Надо было безошибочно посоветовать людям, куда идти, где обосноваться, в каком месте закладывать камни будущей деревни…

Мнения были разные. Одни считали, что хорошо бы дойти до большого богатого села Минкенд, благо оно лежало на нашем пути, и остаться там: и вода там хорошая, и место горное, совсем как у нас. Другие считали, что село Алигули, из которого ушли жители перед нашествием дашнаков, лучше: жилье временное, правда, но есть где жить; а вернутся хозяева в свои оставленные дома, что ж, и мы двинемся в свое Вюгарлы.