— Не плачь, мама, ты будешь жить еще долго-долго. Лучше скажи, что тебе купить, ведь у нас есть деньги!

Мать с тоской взглянула на меня.

— Какие это деньги? — И, помолчав, добавила: — Бедный отец так и не почувствовал сладости сыновнего ухода за ним, Будаг, и ушел в мир иной с болью в сердце. — Она умолкла, и слезы снова градом полились из ее глаз.

— И я, и сестры повинны в том, что отец ушел от нас навсегда.

— Ну что ты говоришь, сынок?!

— Если бы мои сестры не расстались с нами, мы бы не приехали в эти края, и если бы я здесь не заболел тифом, отец бы не заразился.

— От судьбы не скроешься, сынок! — вздохнула она. Силы снова покинули ее, в изнеможении она откинулась на подушки.

К утру следующего дня ей снова стало хуже. Мне казалось, что она тает на глазах. Ей было плохо, а я не знал, как помочь, что предпринять, кого позвать на помощь.

А мне так много надо было у нее узнать!.. Меня мучило: что же говорил умирающий отец, может быть, велел что-нибудь мне передать? Помню, он однажды сказал, вспомнив Баку: «Будаг, я повезу тебя в Баку, и ты будешь там учиться, станешь или учителем, или инженером!» Я тогда запомнил это слово — «инженер». Мне оно нравилось, это слово.

Я отнес цыпленка в дом к молле Эхсану, и его жена приготовила суп. Торопливо отнес суп, пока он горячий, домой и сразу начал кормить мать. После нескольких ложек она устала, силы покидали ее. Она откинулась на спину, волосы разметались по подушке.

Мама всегда казалась мне красивее всех женщин в нашем Вюгарлы. Но теперь ее нельзя было узнать: запавшие глаза, под ними черные круги, нос заострился, на коже появился коричневато-желтый налет.

— Спасибо, сынок! Пусть аллах сделает тебя счастливым…

Она устала от трех ложек супа, а когда-то не знала, что такое усталость. Мать была такой работящей! Она никогда не сидела ни минуты без дела. И везде успевала, и всегда находила выход из, казалось, безвыходных положений. А я сижу рядом, вижу, что ей плохо, и не знаю, как помочь. Где же наши родичи? Где люди, которые все эти дни шли и шли сюда? Никого! Будто вымерло все село! Страх заразиться сделал людей черствее.

— Мама, — спросил я, — а где твои двоюродные братья? Они ведь тоже живут теперь в Горадизе? А племянницы отца где? Они приходили, когда болел отец?

— Увы, сынок, — вздохнула мать, — о чем ты говоришь? Всех точно сдуло… Но я их не упрекаю, боятся, что заражу их… Если бы не Ибрагим-киши, да упокоит аллах его праведную душу, да русский доктор, пришлось бы мне на своих плечах нести отца до самой могилы!

— А кто из вюгарлинцев был?

— Приходили многие, но из помощников — никого! Если бы… — И умолкла.

— Что — если бы? Что ты хотела сказать? Принести тебе что-нибудь?

— Если бы ты достал арбуз, сынок.

«Бахчи давно опустели. Можно купить на базаре, но до базарного дня не скоро. К кому же пойти?» — думал я.

Я пошел по селу, расспрашивая встречных и знакомых, у кого можно купить арбуз.

— У двоюродного брата твоей матери, — сказал мне сосед, — хорошие арбузы росли!

Идти? Не хотелось, но пришлось, хотя в успех я верил мало. Пришел, а он клянется-божится, что бахча его пуста, а все, что было, давно съели.

— Но у вас же под боком бахча покойного Ибрагима-киши?

Я ушел не простившись. Куда идти? Домой без арбуза я вернуться не мог.

Сзади кто-то окликнул меня. Я не обернулся. Кто может звать меня, зачем?

И снова послышался голос и быстрые шаги за спиной.

— Ты не слышишь, Будаг?

Я обернулся. Меня догнал сын маминого двоюродного брата — с ним мы вместе учились в вюгарлинской русской школе. В его руках был арбуз.

— Вот, возьми… Только ничего не говори моему отцу.

Я не знал, как выразить свою благодарность.

— Чтоб тебе никогда в жизни не пришлось видеть слезы на глазах твоей матери! Чтоб никогда ты не знал тяжких минут! Будь ты счастлив, что не пришлось мне возвращаться к матери с пустыми руками!

Я помчался домой, бережно прижимая арбуз к груди. Открыл дверь и прямо с порога крикнул:

— Смотри, мама, какой арбуз я тебе принес! Сейчас разрежу его!

Мать повела глазами в мою сторону, но ничего не сказала.

Я разрезал арбуз на две половинки. Одну половину освободил от зеленых корок, очистил от косточек и принес в тарелке к постели. Хоть силы матери были на исходе, она с удовольствием, кусочек за кусочком, смаковала сочную мякоть.

Я устал. Давали о себе знать последствия болезни, и у меня кружилась голова, болела поясница и ноги.

Как только мать отставила тарелку с недоеденным арбузом в сторону, я улегся в постель, накрылся с головой одеялом, чтобы быстрее согреться. В эту ночь меня одолевали кошмары, снилось давно забытое и то, чего еще не было. Куда-то я бежал, кто-то меня догонял…

Утром, когда в нашем низком домике было еще полутемно, я поднял голову и посмотрел в сторону материнской постели. Мать еще не проснулась, и я решил не вставать, пока она меня не позовет. И снова сон навалился на меня.

Было совсем светло, когда я поднялся. Посмотрел на мать. Она лежала неподвижно, с открытыми глазами и открытым ртом.

— Мама!

Я бросился на колени перед постелью и прикоснулся губами к уже похолодевшей руке. Рыдания душили меня. Я еще не вполне осознавал всю непоправимость случившегося, не хотел верить, что это навсегда.

Как быстро люди узнают о смерти! Еще вчера лишь ветер открывал нашу дверь, а люди, и малознакомые, и вюгарлинцы, обходили нас стороной, чтобы, не дай аллах, и ветерок не мог донести до них дыхание матери, а сегодня… Не прошло и получаса, как в комнатку нельзя было протиснуться. Здесь были и наши близкие родственники — двоюродные братья матери, и дальние — племянницы отца, и вюгарлинцы, и горадизцы. Все друг другу задавали один и тот же вопрос: «А чем болела бедняжка?» Но кто мог им ответить?

Кроме моллы Эхсана и его жены, я никого не хотел видеть, не хотел разговаривать ни с кем.

Тем, кто обмывал мать, я отдал ее вещи, а могильщику — отцовскую одежду. Мне было физически больно оттого, что саван матери был из грубого, жесткого полотна. Какой-то незнакомый мне человек помог отвезти тело матери на кладбище.

Мать похоронили рядом с отцом.

Из тех денег, что остались еще у меня, я отдал двадцать пять рублей молле Эхсану и попросил его позаботиться о надгробье.

Молла Эхсан сказал, что, по его мнению, хорошо бы высечь на могильном камне кроме имен матери и отца и какой-нибудь рисунок, например косы.

— Молла Эхсан, — сказал я, — как вы все знаете, мать моя была не из тех женщин, чья жизнь прошла в заботах о своей красоте. Всю свою жизнь мать работала не покладая рук и сама вырастила своих детей. Поэтому, если сумеешь, высеки на оборотной стороне камня две женские руки.

После погребения молла Эхсан повез меня к себе в дом. Жена моллы расстелила скатерть. Как в тумане я выпил два стакана чая с сушеными плодами шелковицы, но есть мне не хотелось.

С сухими покрасневшими глазами я лежал в нашем маленьком домике и смотрел в темноту, вспоминая шаг за шагом нашу жизнь в Вюгарлы без отца, возвращение его домой, наше бегство.

Жизнь в Вюгарлы теперь казалась мне такой безоблачной и счастливой… Я еще не решил, что мне делать, но было ясно, что отсюда я должен уйти.

Солнце возвестило, что настало утро. Только для матери уже больше никогда не взойдет солнце, больше она не будет жаловаться ни на жару, ни на холод.

Надо было начинать жить самостоятельно. Я пересчитал оставшиеся у меня деньги, их могло хватить дня на два, потом вынес из домика материнскую постель и разложил на земле, чтобы просохла под солнечными лучами.

За моей спиной послышались шаги. Обернувшись, я увидел моллу Эхсана. Он принес приготовленный его женой обед и, поставив у двери два небольших казанчика, заглянул в комнату.

— Тебе нельзя здесь оставаться, Будаг, — сказал он. — Ночи уже холодные, а в домике нет очага. Да и никто не знает, отчего умерла твоя мать. Благодарение аллаху, что ты до сих пор не заразился… — Он помолчал, а потом решительно сказал: — Вот у меня несколько долек чеснока. Многие говорят, что болезни не выносят запаха чеснока. — Он протянул мне эти дольки. — Держи их всегда при себе!