— А Ромка? Он знает, что отец — я?

— Откуда? Знает, что Женя отчим, хоть и зовет батей, а твое у него только отчество в паспорте. Как он может знать тебя, даже фото нет ни одного.

— Не нужно ничего записывать. Ты когда улетаешь?

— Завтра. В одиннадцать утра.

— Хорошо. Дай на всякий случай номер рейса, я забью в записную книжку. Я провожу завтра. Там и поговорим, решим окончательно. Спокойной ночи, Маша.

— Спокойной.

Я не спала всю эту ночь. Я вспоминала и думала.

Мы стали близки с Женей в тот день, когда он встал на ноги. Это были жуткие ноги — все те же тонкие палки, но сильные и ловкие. А под штанами их не было видно. Он никогда не прятал их потом от меня, знал, что мне все равно — какие они. А тогда увел меня в тот дом и доказал, что лучше меня никого нет и не было никогда, и что в этом деле мне нет равных — я поверила, как можно было ему не поверить? Я видела, как он счастлив со мной.

Он тогда остановил меня и Елизара, не пустил в новый дом. И устроил выволочку брату за то, что тот не подумал — я одна в доме, который готовил для меня Саша. Всю ночь одна, в слезах, рвущая опять себе сердце. Я спросила, прижимаясь к нему и оглядывая стены:

— А теперь что же?

— А теперь у тебя с этим домом связаны прекрасные воспоминания.

Мы поженились и жили в том доме. Никогда не ругались — ни разу. Порой спорили, доказывали и отстаивали свою правоту друг перед другом иногда до крика, но без злобы и ненависти, без намека на небрежение или оскорбление. Работы хватало — свой дом же, натуральное хозяйство. Я научилась топить печь, готовить в ней, потом на электрической плите, выращивать овощи, доить корову, удить рыбу, водить ГТС. Мы почти все делали вместе, даже готовили. Только на прииск меня не брали никогда.

И я действительно обжилась там и привыкла — рядом с лешими и вместе с Женей. Городская девочка, видевшая многие страны благодаря своим далеко не бедным родственникам, свободно говорившая на французском и итальянском… была счастлива в глухой тайге, потому что рядом с ним.

И дом наш я полюбила… Такой же деревянный, как и лешего, высоко поднятый на фундаменте из лиственничных бревен, просторный, светлый. С русской печью и электрической печкой в кухоньке, с удобствами в теплом санузле. На чердаке, утепленный и укутанный, имелся даже смывной бак, воду в который накачивали насосом. Привыкла обмываться из тазика с ковшиком между банными днями, которые устраивались два раза в неделю…

Женя ждал появления Ромки, как своего сына. Я иногда недоверчиво смотрела, как он гладит мой большой живот, прикладывает ухо к нему и отдергивает голову, получив в него. Смеется радостно… Это же чужой ребенок, как можно?

— Не мели ерунды, женщина. Это часть тебя. Как можно его не любить — подумай сама.

Я поверила потом, когда он вскакивал к сыну, подносил к моей груди ночью. Успокаивал, разговаривая добродушно и ласково. Полоскал ниже по течению ручья надранные из старого пододеяльника матерчатые подгузники, развешивал сушить на кедрах, как флаги. Потом, позже, растирал на молекулы глухариное мясо для прикормки. Много чего было, и много раз я убеждалась, что он не притворяется, а любит Ромку по-настоящему.

Он хотел назвать его Егором. А я вспомнила, что Саша хотел Рому, и ляпнула об этом. К тому времени я уже не обижалась на него и не страдала по нему. Простила полностью. Жалела даже. Да, так Женя подумал и сказал:

— Ну, имя хорошее и парень достоин того, чтобы его назвал родной отец, почему нет? Егором назовем второго. Что? В чем, собственно, дело? Ты же не думаешь, что мы остановимся на одном ребенке? Чтобы он рос один, чтобы никого рядом, когда мы уйдем? Двоюродные не в счет. Брат… и сестра, конечно. Ты что, мать? Не обсуждается.

И так же вставал к тем двум, что появились позже, так же обстирывал и учил ходить и говорить… Ромка любил его до безумия. Он повесил у себя на стенку отцовскую военную форму на плечиках и мечтал о море. Слушал, открыв рот, морские байки и правдивые истории о службе.

Что Женя не отец ему, мы сказали, когда лет в десять он увидел настоящего волка в лесу. Волк пополз к нему и лег в ногах. А потом Ромка привел «друга» домой. Я взлетела на стол и орала, волк боялся, Ромка плакал, Женя думал. И рассказал вечером малому все о его природе. Они обнимались вдвоем весь вечер, а со следующего дня отец стал усиленно тренировать сына, готовя к обороту. За эти четыре года, что прошли с того дня, Ромка вымахал ростом почти с отца и видно уже было, что вырастет выше Саши. Плечи широченные, глаза наглые и смелые. Руки, как лопаты. Волк дружил с ним, приходил частенько. Потом я узнала, что и в логово к его щенкам Ромка лазил…

Той весной, когда погиб Женя… это видели, иначе я бы никогда не поверила, да так и ходила бы до самой смерти своей — искала его. Елизар как-то так сообщил детям, что не испугал их. А я… я лежала в лесу и грызла землю, выла раненым зверем, забежав неизвестно куда, чтобы не испугать детей. Сама бы не вернулась — полдня шла, натыкаясь на деревья, падая и обрывая волосы о ветки, раздирая сучьями тело…

Леший нашел и, обернувшись лесным великаном, принес домой, поил чем-то, лечил раны. Ромка подсел и тоже начал серьезно успокаивать, рассказывая, что батя нынче в Море, которое любил и душа его там узнает сейчас все морские тайны. И что он будет хранить нас на водах всегда, и его — Ромку, когда тот станет моряком. И в бурю с ним можно будет говорить, когда нужна будет его помощь, и он ответит, тогда ему разрешат. Я ударила сына по щеке… Это звучало издевкой над моим горем, над памятью Жени — глупые сказки, ересь какая-то несерьезная. Он тоже заплакал, а леший спросил:

— Ну что? Стало легче? Ты этого хотела? Он сказал чистую правду. Я подпишусь под каждым словом, поклянусь детьми. Все так и есть. А ты прекрати мучить его душу. Это пытка для него, хуже, чем момент гибели, пойми ты. Нельзя так, вам дали много, он еще тогда должен был лечь на палубе — Море в любом случае забрало бы его себе. А у вас столько лет счастья, какое иные часами, а то и минутами за всю жизнь меряют. Благодарность и светлая печаль — этого достаточно. А ты лишаешь его покоя, рвешь душу на части. Он дал тебе детей, а ты их — по лицу?

Так я выжила — оберегая от боли его душу, храня ее покой… И жила уже два года. Без него, без рыданий и истерик. С благодарностью и светлой печалью. С болью… В страшную бурю, год назад, Елизар под утро привел меня домой, найдя в песке на Амуре. Я ходила говорить с Женей.

— Дурочка, тебе нельзя. Ромка его услышит, Егор. У них к этому правильное отношение. Они будут говорить, как с живым, когда без него — никак, когда будет страшная нужда в помощи или спасении — он поможет тогда. Не надо больше ходить, с тобой он не станет говорить, не услышит.

— А с тобой?

— Нужна причина — это же не пустой треп. Когда нужен будет совет или помощь, он поможет. Решает не он.

Сейчас, после разговора с Сашей, все это накатило с удвоенной силой и болело особенно страшно — до отупения и бессилия. Как последний отголосок того, что я пережила за эти годы, что прочувствовала. Давно уже, в первые дни еще, я выбросила далеко в лес золотое сердце, которое обмануло — и с удачей, и счастье не сберегло. Что за странный талисман такой?

Утром собралась, сдала номер. Задолго до вылета была в аэропорту. Прошла регистрацию, села в самолет… Саша не пришел. Ну, справимся сами. Если в бурю — через оборот проведет отец, я верила в это, Роман тоже. Я боялась — а вдруг тогда не будет бури? Леший сказал, что будет, если в ней возникнет необходимость. Поэтому и страха особого не было, но обещание, данное четырнадцать лет назад мужу, я должна была выполнить. Выполнила.

Сашу увидела, когда шла по делам. Он спал в одном из последних кресел у самого туалета. Я тихонько прошла и тихонько вернулась опять на свое место.

Сели в Комсомольске-на-Амуре и он опять не подошел ко мне. В шпионов играем? Не стала ждать его, села в машину — меня встречали. Переночевала у Ермолая в их городской квартире. Рассказала ему все, спросила совета. Мужик советовал не пылить.