Тот момент озарения, шока… когда он понял, что не был у нее первым, он помнил хорошо. Это стало ушатом холодной воды… но остановиться он уже не мог, только в его действиях стало мало сдержанности, с которой он старался не навредить, не сделать больно, уберечь от своей дикой страсти. Он уже не думал о ее чувствах — он наказывал ее и ярость, злость, обида все возрастали.

А она тянулась к нему, отвечала, стонала и плакала под ним — от удовольствия. Потому что на ее лице цвела блаженная улыбка, счастливая и такая чувственно-порочная, что он, только-только вернувшийся в реальность, остановившийся, замерший, вдруг понял — сейчас убью! За то, что не только его, за то, что не дождалась, за то, что такая, как все они… И отшатнувшись, чтобы не наломать дров, только прошипел с ненавистью: — Ш-шалава…

И сорвался прочь, подальше от нее, потому что за свои действия сейчас не отвечал… за выдержку не ручался.

А потом человек возобладал над волком… В машине к нему вернулась способность мыслить разумно. Вдали от нее, от ее пьянящего запаха, это стало возможно, и он постепенно осознавал случившееся, вцепившись в руль все еще дрожавшими руками.

Вышел из машины на слабых, будто ватных ногах, но постепенно его шаги становились тверже, увереннее. Он спешил, бежал уже. И не успел…

За этот месяц он сам много думал о том, что случилось, получил разумные объяснения от отца. И будто бы дело было в каком-то особом периоде, связанном с созреванием женских половых клеток и наиболее благоприятным моментом для зачатия потомства у оборотней.

Но понимал, что дело может и в этом, но не совсем. Потому что он помнил не только ее запах. Перед глазами стояло ее лицо… ее взгляд — так Женщина смотрит на своего Мужчину. Это было не обожание или любование. Это было Признание. Она признавала себя принадлежащей ему, она отдавала ему себя и согласилась быть его. И он сейчас не находился под воздействием ее запаха, прошел этот «благоприятный период», а потребность в ней не проходила.

Он собирался любыми способами вымолить ее прощение. Хотел смотреть, осторожно прикасаться — изучать, узнавать ее, дарить ей драгоценности, сделанные своими руками. Ночью ему снились украшения, которые точно пойдут ей. Представлял ее в своей квартире, постели, на его кухне. Он приготовил бы для нее мясо по-французски, которое его недавно научила готовить мама. Он принес бы ей кофе по-армянски в постель, рассыпал бы под ногами цветы… наверное — розы, обломав перед этим все шипы. Он хотел жить для нее… это же не потому, что у нее тот период? Только бы она опять посмотрела на него ТАК…

Прошел уже почти месяц, как это случилось, но ни отец, ни дед не смогли ее найти. Он держался, ждал, погрузился в работу — начал создавать для нее те самые украшения. Помчался к маме посоветоваться, потому что задуманное не совпадало с имеющимся исходным материалом. Цитрины были слишком яркими, и какими-то слишком простыми, как желтое стекло. Кошачий глаз подходил, но цвет был неоднороден — плавающий рисунок на поверхности камня мастера не устраивал. И еще он был малоценен, а Роман хотел сделать ей не только красивый, но и дорогой подарок.

Они так до конца ничего и не решили по камням. Мама обещала подумать, поискать и дать ему знать как можно скорее. А он пока описал, что хотел бы сделать — какую форму, и они вдвоем долго подбирали варианты оправы. У него горели глаза! Он смотрел на окончательный эскизный проект и понимал, что сумел объяснить — мама поняла. Смотрел на нее с восторгом, и от избытка чувств впервые не знал, как выразить всю свою благодарность. И поцеловал ей руку, прижавшись потом к ней лбом… Мама только тихо выдохнула:

— Ох, Ромка… ты держись, сынок.

Что с ним происходило все эти дни, он не понимал, но это были лучшие дни в его жизни.

А потом он услышал ее запах — ускользающий, невесомый… легкий. Это было в их офисе, где он подписывал у отца накладную на металл для кольца. Они прикинули вес, согласовали все и вдвоем вышли, направляясь в хранилище. Едва открыв дверь кабинета, он сразу понял — только что в приемной была она. И окинув помещение диким взглядом, кинулся на улицу. Не увидел там ее и с отчаяньем оглянулся на отца. Тот, напряженно наблюдая за ним, тихо подсказал:

— Камеры видеонаблюдения.

Они увидели ее, в панике выбегающую из здания с каким-то пакетом в руках. Лицо только мелькнуло, но Роман жадно выхватил его выражение и побелел — оно было перекошено от ненависти. Она что-то шипела сквозь зубы, губы брезгливо шевелились… Села в короткую «Ниву» и умчалась, газонув с места. Номера не было видно, но на той стороне улицы, в маленьком обувном бутике тоже были установлены камеры и вскоре они знали номер машины, а потом и ее имя и фамилию. А потом и адрес. В ее квартире обживалась квартирантка, которая не знала куда уехала хозяйка. Но он не унывал, потому что сейчас все было не так безнадежно, как вначале. Он найдет ее — это было просто вопросом времени.

Ее звали Оксана Петрова. Ему понравилось ее имя — звучное, гордое. Или ласковое, домашнее — Сана, Саночка. Он проговорил про себя: — Оксана Строгова. Потом сказал это вслух и посмотрел на отца — тот улыбался.

Никаких известий от батюшки и Саныча не поступало до десятого мая. Все это время я, как и все односельчане, сажала огород. Особых усилий это не потребовало — землю обработали небольшим трактором. Картошку, пару мешков которой притащили соседи, тоже сажали под трактор. Потом я посеяла семена на грядки, еще до этого прибралась во дворе. В общем, работала. Погода стояла замечательная — теплая, солнечная, с короткими дождями по ночам. В один из дней, ближе к обеду, ко мне зашел Саныч и пригласил в гости — на пироги.

Надо сказать, что его жена — тетя Света, была коренной псковичкой, родом из Печор, и пекла роскошные пирожки в русской печи — подовые. Очень крупные, не глазированные, а присыпанные мукой, с совершенно пресным тестом — ни сладким, ни соленым. Начинкой для таких пирогов всегда служила или слегка подтушенная капуста, или толченая вареная картошка.

Моя мама готовила иначе — на свой, украинский манер. Капусту она бы слегка прижарила, а в толченую картошку добавила бы румяный лучок. Но это были бы уже другие пироги — безумно вкусные, но не те. Непонятно вообще — что такого было в этих псковских пирогах? Но пахли они так, что … нет, не выделялась слюна, не просыпался дикий аппетит. Но это был запах ДОМА, запах пирогов, которые, скорее всего, многие века ели наши предки на всей европейской территории бывшего Союза, вкус и аромат которых служил эталоном этого продукта для нас где-то на подкорке, на генном уровне. Другого объяснения я не знала.

Поэтому приглашение Саныча и его жены приняла с радостью.

Наевшись до отвала пирогов и других вкусностей, и уже с трудом дыша, мы устроились с ним вдвоем во дворе, на уже установленной по случаю прихода весны качели. Я бы с радостью улеглась на нее сейчас, укрывшись теплым пледом, и слегка прикорнула, расслабившись. Но понятно было, что есть новости и разговор предстоит серьезный.

— Ксана, НАШ клад копать мы не будем, — огорошил меня хозяин. Я молчала, а что тут скажешь? Ждала пояснений.

— Ты сказала, что мамка твоя… она считала, что заложили захоронку наши лешие. Мы с братьями поговорили о том, что ты рассказала. Так и есть. Не только я помню колечко и бусы. Так что точно — лешие. Так вот — им и выкапывать.

Я немного не понимала: — Так нет же никого уже. Сгинули… померли.

— Не-ет, тут ты не в курсах немного. Маленькая была, тебе и знать не надо было. Жена у Прохора померла в родах и дите, — тяжело вздохнул Саныч, — это знаешь, что значит?

— ???

— Отвернулся Лес от нас, от всего рода нашего отвернулся, дочка. Тогда совпало все так — страна распалась, беззаконие, безвластие… порубки да браконьеры. Да еще и Прохору дар достался, а он музыкой бредил… скрипку даже ему отец купил, вот… Пришлось отпустить учиться.