Зоилы! Критики венчанные! Идите!

Вот вам мои стихи: браните! говорите,

Что муза у меня дерзка иль холодна,

Что стих мой нехорош, что рифма неполна!

Я с умыслом грешил. Мне брань от вас — отрадна,

А ваша похвала была бы мне досадна.

В академических венцах вы иногда

Похожи на царя фригийского, когда

Трещит у вас в руках элегия иль ода.

О, если б демон — друг всего людского рода —

Вам вздернул руку вверх в то время, чтобы вы

Почуяли, своей коснувшись головы,

Как черствый педантизм, оцепенив вам души,

Меж листьями венцов вытягивает уши.

Нет, гнев любовника не стоек. Если б ты

Увидел милую, когда в слезах сознанья

Она, горя огнем стыдливой красоты,

Сама себя винит и сыплет оправданья, —

Когда, без низких просьб, твоей пощады весть

Ей хочется скорей в глазах твоих прочесть,

И, косы распустив, открыв уста, без речи,

Как будто невзначай приобнажая плечи,

По-видимому, вновь еще сильней любя,

Она возводит взор молящий на тебя, —

Ты б вмиг, чтобы ее избавить от терзаний,

Прощенье пролил ей потоками лобзаний.

Дант! Старый гибеллин! Пред этой маской, снятой,

Страдалец, с твоего бессмертного лица,

Я робко прохожу, и, трепетом объятый,

Я, мнится, вижу всю судьбу и жизнь певца:

Так сила гения и злая сила рока

Вожгла свою печать в твой строгий лик глубоко.

Под узкой шапочкой, вдоль твоего чела,

Чертою резкою морщина пролегла:

Зачем морщина та углублена так едко?

Бессонниц ли она иль времени отметка?

Не в униженье ли проклятий страшный гул,

Изгнанник, ты навек в устах своих замкнул?

Не должен ли твоих последних мыслей сшибки

В улыбке уст твоих я видеть и следить?

Недаром к сим устам язвительность улыбки

Смерть собственной рукой решилась пригвоздить!

Иль это над людьми усмешка сожаленья?

О, смейся: гордый смех сурового презренья

К ничтожеству земли — тебе приличен, Дант.

Родился в знойной ты Флоренции, гигант,

Где острые кремни родной тебе дороги

От самых детских дней тебе язвили ноги;

Где часто видел ты, как при сияньи дня

Разыгрывалась вдруг свирепая резня

И в схватках партии успехами менялись —

Те падали во прах, другие поднимались.

Ты тридцать лет смотрел на адские костры,

Где тлело столько жертв той огненной поры,—

И было для твоих сограждан жалких слово

«Отечество» — лишь звук; его, взяв с ветра, снова

Бросали на ветер. — И в наши дни вполне

Твое страдание, о Дант, понятно мне;

Понятно, отчего столь злобными глазами

Смотрел ты на людей, гнушаясь их делами,

И, ненависти злой нося в душе ядро,

Так желчью пропитал ты сердце и перо:

По нравам ты своей Флоренции родимой,

Художник, начертал рукой неумолимой

Картину страшную всей нечисти земной

С такою верностью и мощию такой,

Что дети малые, когда скитальцем бедным

Ты мимо шел, с челом зеленовато-бледным,

Подавленный своей смертельною тоской,

Под гнетом твоего пронзительного взгляда

Шептали: «Вот он! вот — вернувшийся из ада!»

Когда взошла заря и страшный день багровый,

     Народный день настал,

Когда гудел набат и крупный дождь свинцовый

     По улицам хлестал,

Когда Париж взревел, когда народ воспрянул

     И малый стал велик,

Когда в ответ на гул старинных пушек грянул

     Свободы звучный клик, —

Конечно, не было там видно ловко сшитых

     Мундиров наших дней, —

Там действовал напор лохмотьями прикрытых,

     Запачканных людей,

Чернь грязною рукой там ружья заряжала,

     И закопченным ртом,

В пороховом дыму, там сволочь восклицала:

      «………Умрем!»

А эти баловни в натянутых перчатках,

     С батистовым бельем,

Женоподобные, в корсетах на подкладках,

     Там были ль под ружьем?

Нет! их там не было, когда, всё низвергая

     И сквозь картечь стремясь,

Та чернь великая и сволочь та святая

     К бессмертию неслась.

А те господчики, боясь громов и блеску

     И слыша грозный рев,

Дрожали где-нибудь вдали, за занавеской

     На корточки присев.

Их не было в виду, их не было в помине

     Средь общей свалки там,

Затем, что, видите ль, свобода не графиня

     И не из модных дам,

Которые, нося на истощенном лике

     Румян карминных слой,

Готовы в обморок упасть при первом крике,

     Под первою пальбой;

Свобода — женщина с упругой, мощной грудью,

     С загаром на щеке,

С зажженным фитилем, приложенным к орудью,

     В дымящейся руке;

Свобода — женщина с широким, твердым шагом,

     Со взором огневым,

Под гордо веющим по ветру красным флагом,

     Под дымом боевым;

И голос у нее — не женственный сопрано:

     Ни жерл чугунных ряд,

Ни медь колоколов, ни шкура барабана

     Его не заглушат.

Свобода — женщина; но, в сладострастьи щедром

     Избранникам верна,

Могучих лишь одних к своим приемлет недрам

     Могучая жена.

Ей нравится плебей, окрепнувший в проклятьях,

     А не гнилая знать,

И в свежей кровию дымящихся объятьях

     Ей любо трепетать.

Когда-то ярая, как бешеная дева

     Явилась вдруг она,

Готовая дать плод от девственного чрева,

     Грядущая жена!

И гордо вдаль она, при криках исступленья,

     Свой простирала ход

И целые пять лет горячкой вожделенья

     Сжигала весь народ;

А после кинулась вдруг к палкам, к барабану

     И маркитанткой в стан

К двадцатилетнему явилась капитану:

      «Здорово, капитан!»

Да, это всё она! она, с отрадной речью,

     Являлась нам в стенах,

Избитых ядрами, испятнанных картечью,

     С улыбкой на устах;

Она — огонь в зрачках, в ланитах жизни краска,

     Дыханье горячо,

Лохмотья, нагота, трехцветная повязка

     Чрез голое плечо,

Она — в трехдневный срок французов жребий вынут!

     Она — венец долой!

Измята армия, трон скомкан, опрокинут

     Кремнем из мостовой!

И что же? о позор! Париж, столь благородный

     В кипеньи гневных сил,

Париж, где некогда великий вихрь народный

     Власть львиную сломил,

Париж, который весь гробницами уставлен

     Величий всех времен,

Париж, где камень стен пальбою продырявлен,

     Как рубище знамен,

Париж, отъявленный сын хартий, прокламаций,

     От головы до ног

Обвитый лаврами, апостол в деле наций,

     Народов полубог,

Париж, что некогда как светлый купол храма

     Всемирного блистал,

Стал ныне скопищем нечистоты и срама,

     Помойной ямой стал,

Вертепом подлых душ, мест ищущих в лакеи,

     Паркетных шаркунов,

Просящих нищенски для рабской их ливреи

     Мишурных галунов,

Бродяг, которые рвут Францию на части

     И сквозь щелчки, толчки,

Визжа, зубами рвут издохшей тронной власти

     Кровавые клочки.

Так вепрь израненный, сраженный смертным боем,

     Чуть дышит в злой тоске,

Покрытый язвами, палимый солнца зноем,

     Простертый на песке;

Кровавые глаза померкли; обессилен,

     Свирепый зверь поник,

Раскрытый зев его шипучей пеной взмылен,

     И высунут язык.

Вдруг рог охотничий пустынного простора

     Всю площадь огласил,

И спущенных собак неистовая свора

     Со всех рванулась сил;

Завыли жадные, последний пес дворовый

     Оскалил острый зуб

И с лаем кинулся на пир ему готовый,

     На неподвижный труп.

Борзые, гончие, легавые, бульдоги —

     Пойдем! — и все пошли:

Нет вепря — короля! Возвеселитесь, боги!

     Собаки — короли!

Пойдем! Свободны мы — нас не удержат сетью,

     Веревкой не скрутят,

Суровый сторож нас не приударит плетью,

     Не крикнет: «Пес! Назад!»

За те щелчки, толчки хоть мертвому отплатим:

     Коль не в кровавый сок

Запустим морду мы, так падали ухватим

     Хоть нищенский кусок!

Пойдем! — и начали из всей собачьей злости

     Трудиться что есть сил:

Тот пес щетины клок, другой — обглодок кости

     Клыками захватил,

И рад бежать домой, вертя хвостом мохнатым,

     Чадолюбивый пес:

Ревнивой суке в дар и в корм своим щенятам

     Хоть что-нибудь принес;

И, бросив из своей окровавленной пасти

     Добычу, говорит:

«Вот, ешьте: эта кость — урывок царской власти,

     Пируйте — вепрь убит!»