По морю вселенной направил я бег:

Там якорь мнил бросить, где видится брег

   Пучины созданья,

   Где жизни дыханья

Не слышно, где смолкла стихийная брань,

Где богом творенью поставлена грань.

Я видел, как юные звезды встают,

Путем вековечным по тверди текут,

   Как дружно летели

   К божественной цели…

Я дале — и взор оглянулся окрест,

И видел пространство, но не было звезд.

И ветра быстрее, быстрее лучей

Я в бездну ничтожества мчался бодрей,

   И небо за мною

   Оделося мглою…

Как волны потока, так сонмы планет

За странником мира кипели вослед.

И путник со мной повстречался тогда,

И вот вопрошает: «Товарищ, куда?»

   — «К пределам вселенной

   Мой путь неизменный:

Туда, где умолкла стихийная брань,

От века созданьям поставлена грань!»

«Кинь якорь! пределов им нет пред тобой».

— «Их нет и за мною! путь кончен и твой!»

   Свивай же ветрило,

   О дух мой унылый,

И далее, смелый, лететь не дерзай,

И здесь же с отчаянья якорь бросай.

Как весело кубок бежит по рукам,

Как взоры пирующих ясны!

Но входит певец и к земным их дарам

Приносит дар неба прекрасный:

Без лиры, без песен и в горних странах

Не веселы боги на светлых пирах.

А в духе певца, как в чистом стекле,

Весь мир отразился цветущий:

Он зрел, чтó от века сбылось на земле,

Чтó век сокрывает грядущий;

Он в древнем совете богов заседал

И тайным движеньям созданья внимал;

Светло и прекрасно умеет развить

Картину роскошную жизни

И силой искусства во храм превратить

Земное жилище отчизны;

Он в хижину ль входит, в пустынный ли край, —

С ним боги и целый божественный рай.

Как мощный сын Дия, от Дия избран,

Во щит круговидный и тесный

Вмещает всю землю и весь океан,

И небо, и звезды небесны;

Так в звуке едином любимца харит

Весь мир отзывается, вечность звучит.

Младенчество мира он юный видал,

   Как люди в простых хороводах

Играючи жили; он всюду бывал —

   Во всех временах и народах.

Четыре уж века певец проводил,

И пятый век мира при нем наступил.

Век первый — Сатурнов, то истины век!

   Вчера проходило как ныне,

И пастырь беспечный живал человек,

   Покорствуя доброй судьбине:

Он жил и любил, и к нему на пиры

Природа обильно носила дары.

Но труд возник: вызывают на бой

   Драконы — гиганты полнощны, —

И вслед за героем стремится герой,

   И с слабым ратует мощный,

И кровь полилась, Скамандр запылал, —

Но мир красоту и любовь обожал.

Победа возвысила радостный взор:

   На брани отгрянул отзывный

Звук песен — и муз гармонический хор

   Мир создал Поэзии дивной.

О, век незабвенный небесной мечты!

Исчез невозвратно, о век красоты!

И свержены боги с небесных высот,

   И пали столпы вековые;

Родился от девы сын божий — грядет

   Пороки изгладить земные;

И воли нет чувствам, век страсти протек,

И думу замыслил в себе человек.

Уж кончен роскошный юности пир, —

   И жажда вспыхнула к бою,

И рыцари скачут на пышный турнир,

   Одеты железной бронею.

Но дикая жизнь становилась мрачней,

Хоть солнце любови светило над ней.

И музы певали в укромной тиши

   В простых и священных напевах;

И кротость чувств и прелесть души

   Хранились и в женах и девах,—

И пламя Поэзии вспыхнуло вновь,

Зажгла его прелесть души и любовь.

Поэты и девы! в дыханьи одном

   Вы души свои сочетайте;

Вы правды и прелести светлым венцом

   Прекрасную жизнь увенчайте:

О песнь и любовь! вами жизнь светла,

И силою вашей душа ожила.

Меж тем Эрминия между кустами

В дремучий лес конем занесена;

Рука дрожит, чуть шевеля браздами, —

И не жива, и не мертва она.

Лихой бегун безвестными путями

Всё дале в лес, где чащи глубина,

Пока совсем умчался от погони,

И тщетно бы за ним скакали кони.

Как, праздным бегом поле всё измеря,

Ворочаются псы едва дыша,

Им грустно то, что след потерян зверя,

Укрывшегося в чащу камыша,—

Так рыцарей стыдила их потеря:

Бегут назад — и в гневе их душа.

Она же всё, к коню челом пригнувшись,

Скакала по лесу не оглянувшись.

Всю ночь бежит и целый день блуждает

Без помощи вождя и без совета;

Лишь плач свой видит и ему внимает,

Своей же грусти ждет на грусть ответа,—

Но той порой, как солнце отрешает

Златых коней от колесницы света,

Вод Иордановых она достигла,

Сошла на брег — и к мураве приникла.

Не ест, не пьет, — ей скорбь лишь подкрепление,

К слезам лишь жажда, нет иного пира;

Но сон, лиющий сладкое забвенье

На чад усталых горестного мира,

В ней усыпил и чувства и мученье,

Приосенив ее крылами мира.

Но всё любовь отстать от ней не может

И разными мечтами сон тревожит.

Не прежде встала, как защебетали

Пернатые, приветствуясь с лесами,

И ручейки, кусточки зароптали,

И зашептали ветерки с цветами.

Открыла томны очи — ей предстали

Жилища пастырей между кустами:

Глас слышался сквозь ветви и журчанье,

И бедной вновь напомнил он рыданье,—

И вновь заплакала. — Но из кустов

Ее стенания звук прервал внятный:

Казалось, в нем напевы пастухов

С свирелью сочеталися приятной.

Встает, идет на звуки голосов,

И видит, старец, в куще благодатной,

Из ив корзинки при стадах плетет,

А перед ним три мальчика поет.

Их ужаснул нежданный сей приход,

Как взвидели доспехи боевые;

Она приветом веру им дает,

Вскрыв очи светлые, власы златые, —

И говорит: «О! продолжай, народ

Любимый небом, подвиги святые:

Не помешаю я мечом мятежным

Ни делу вашему, ни песням нежным».

Потом, заведши слово понемногу,

Сказала: «Старец, посреди войны,

Как ты возмог, презрев ее тревогу,

Укрыться здесь на лоне тишины?»

— «Мой сын, — он отвечал ей, — слава богу,

И стадо и семья охранены

Здесь у меня от брани: шум военный

Не досягал страны сей отдаленной.

Иль благодать небес хранит от зол:

Она ли пастуха пасет и милует;

Иль потому, что не смиренный дол,

Скорей гора громами изобилует, —

Так и войны безумный произвол

Одних царей главы мечом насилует;

А наш быт низкий, бедный недостоин,

Чтобы пленился им корыстный воин.

Кому низка, а мне святая доля!

Душа ни скиптром, ни казной не льстится;

Корысти, славы жаждущая воля

В покое груди смирной не гнездится.

На жажду есть ручей родного поля,—

И не боюсь, что ядом отравится;

И это стадо, огород вот тут —

На стол простой мне даром пищу шлют.

Желанья малы, — мало нам и надо,

Чем жизнь питать без лишних наслаждений.

Вот сыновья мое лелеют стадо;

Рабов не нужно нам. Живем без лени,

Весь век в трудах. Смотрю — и сердце радо, —

Как прыгают козлята и олени,

Как рыбки в струйках плещутся, юлькают

И птички крылья к небу расправляют.

Ах! было время: грешный и крамольный,

Тщеславился и я, питал желанья,

И, посохом пастушьим недовольный,

От верного родимого стяжанья

Бежал к двору, в Мемфис первопрестольный,

И там искал я царского вниманья.

Хоть был простым хранителем садов,

Но зрел и вызнал клевету дворов.

И, улелеянный надеждой смелой,

Всё выносил — чтó выносимо было;

Но только наступил мой возраст спелый

И время упованья погасило,—

О жизни прежней я, осиротелый,

Вздохнул, — и сердце мира запросило:

Сказав двору „прощай!“, к своим лесам

Бежал бегом — и слава небесам!»

Меж тем она очей с него не сводит,

К устам его вниманием прильнула,—

И слово мудрое к ней в душу сходит,

Как благодать, и буря чувств уснула.

Потом повсюду робкой думой бродит,

И вот — в тиши пастушьего аула

Решается искать себе пената,

Пока судьба ей не пошлет возврата.

И старику так волю знаменует:

«Отец! и ты знал скорби бытия!

Да небо никогда не приревнует

Тебя ко счастью! Коль душа твоя

К моим страданьям состраданье чует, —

В свое жилье возьми, возьми меня.

Авось мне небо благость здесь окажет,

И бремя сердца, хоть на время, сляжет.

Ты злата ль хочешь, камней ли бесценных,

Что чернь так часто блеском ослепляли, —

Будет с тебя моих сокровищ тленных,

Я всё отдам, что мне судьбы послали».

Потом, кропя лазурь очей смятенных

Кристальными потоками печали,

Часть жизни вверила его вниманью, —

И сорыдал пастух ее рыданью.

Потом утешил грусть, как мог целебней,

Отечески приял ее в сень кущи,

Повел ее к своей супруге древней,

Что дал ему по сердцу всемогущий.

Простой хитон там обвил стан царевне,

И нежные власы покров гнетущий

Ей обвязал, но из ее осанки

Был виден лик не низкой поселянки.