— У вас есть какие-нибудь новости?
— Сегодня утром Сомерсет заключен в Тауэр. Уорик одержал победу. — Филипп покачал головой. — Он суровый и жесткий политик. Беднякам теперь, несомненно, придется еще труднее. Но это все-таки лучше, чем гражданская война, которую предсказывали многие.
— Надо признать, беднякам жилось трудно и при Сомерсете, который обманывал их пустыми посулами. По слухам, кары, которые он обрушил на повстанцев, унесли жизни одиннадцати тысяч человек.
— Не припомню другого такого тяжелого года, как нынешний, — вздохнул Коулсвин.
— Я тоже.
Расставшись с Филиппом, я подошел к окну и уставился на мощенный булыжниками двор Линкольнс-Инн, ныне сплошь усыпанный осенними листьями. На память мне пришла встреча с графом Уориком после битвы при Дассиндейле. Да, он знал, что говорил, когда заявил, что Англии предстоит еще немало тревог и испытаний. Уже в сентябре по Лондону поползли слухи о том, что большинство членов Тайного совета считают необходимым произвести в правительстве перемены. В начале октября протектор Сомерсет издал воззвание, в котором сообщал о своем намерении превратить Хэмптон-Корт, куда он перевез юного короля, в вооруженную крепость, и призвал своих подданных выступить на его защиту. Около шести тысяч человек, в большинстве своем лондонские бедняки, откликнулись на призыв Сомерсета; как это ни удивительно, даже после битвы при Дассиндейле он продолжал пользоваться репутацией друга и защитника простых людей. Впрочем, сторонники протектора были плохо вооружены и не имели никакого военного опыта; меж тем лорд Расселл и лорд Герберт, командиры армий, брошенных против бунтовщиков западных графств, объявили себя приверженцами графа Уорика. Сомерсет перевез короля Эдуарда в Виндзорский дворец, но девятого октября, осознав, что обречен, сдался на милость победителей. Протекторат был упразднен, вся полнота власти возращена Тайному совету; можно было не сомневаться, что теперь его возглавит граф Уорик. Несколько дней спустя я своими глазами видел, как юный король Эдуард верхом проехал по городу, благосклонно кивая в ответ на приветственные крики толпы. Бедный мальчик стал пешкой в жестокой политической игре. В последнее время он заметно вытянулся и окреп, но на лице его лежала неизгладимая печать недавно пережитого страха.
Понимая, что щекотливый разговор с Николасом неизбежен, я отправился к нему. Теперь у него была собственная контора; когда я вошел, он сидел за столом, погрузившись в чтение какого-то документа. Выглядел Овертон неважно: рыжие волосы спутаны, под глазами залегли темные круги, щеки ввалились, и от этого нос казался еще длиннее. Я рассказал ему о визите Филиппа.
— Он прав, я действительно вел себя как последний невежа, — пробормотал Николас, отложив бумагу. — Но у меня нет ни малейшего желания объясняться с Беатрис. Мы с ней не подходим друг другу. Хотел бы я знать: существует ли в этом мире женщина, которая мне подходит?
— Уверен, что существует. Просто ты пока еще не встретил ее.
— Знаете, я все время думаю о своих родителях. О том, как они лишили меня наследства всего лишь за отказ жениться на девушке, которую я не любил и которая не любила меня.
— Спору нет, они поступили жестоко. Но, Николас, с тех пор прошло три года.
— Все, что у меня есть, — это звание джентльмена, образование и манеры, — процедил он, поднимаясь из-за стола. — Однако джентльмен, у которого нет ни земли, ни денег, — это ходячее недоразумение, — грустно улыбнулся Овертон. — Так кто же я на самом деле?
— Прежде всего ты — хороший законник, — заявил я, положив руку ему на плечо. — И этого вполне достаточно, чтобы обеспечить достойную жизнь себе самому и своей будущей семье. Я понимаю, воспоминания не дают тебе покоя. Но пройдет время, они поблекнут и перестанут терзать тебе душу. Что же касается Беатрис, этот узел необходимо развязать, причем постараться сделать все как можно деликатнее.
— Спасибо за участие, — выдохнул Николас, сжимая мою руку.
— И сделай милость, приведи себя в божеский вид, — улыбнулся я. — Сегодня же побывай у цирюльника, подстригись и побрейся.
Филипп намеренно подстроил так, что Николас и Беатрис оказались за столом друг против друга. Во главе стола восседал хозяин дома, на противоположном конце — его супруга Этельреда. Мне досталось место между Беатрис и ее матушкой. Старая миссис Коулсвин и Эдвард Кензи расположились напротив меня.
Ужин начался спокойно, все разговоры вертелись вокруг угощения, вызвавшего бесчисленные похвалы в адрес хозяйки. Беатрис и Николас хранили молчание, девушка воздерживалась от каких-либо вопросов. Наконец Ник проронил:
— Я весьма сожалею, что не смог ответить на ваше письмо, Беатрис. Увы, этому препятствовало множество обстоятельств.
— Но прошло уже больше месяца с тех пор, как вы вернулись в Лондон!
— Я весьма сожалею, — повторил Овертон.
Старая Маргарет Коулсвин, в глухом черном платье и старомодном чепце, разумеется, не имела ни малейшего понятия о том, с какой целью был устроен этот званый ужин. Повернувшись к Беатрис, она изрекла:
— Вам не следует упрекать мастера Николаса, дитя мое. Страшно подумать, какие ужасы он пережил, оказавшись в плену у бунтовщиков, этих мерзких безбожников. Посмотрите: бедняга буквально превратился в собственную тень.
Беатрис сочла за благо промолчать.
Мысленно я отметил, что, несмотря на разницу в общественном положении, старая миссис Коулсвин удивительно напоминает тетку Скамблера. Будучи в Норидже, я отказался от каких-либо попыток отыскать эту пожилую даму и рассказать о печальной участи, постигшей ее племянника. Вне всякого сомнения, она заявила бы, что негодник, дерзнувший показать голую задницу королевскому посланнику, получил по заслугам. Стоило мне вспомнить о Саймоне, как я ощутил, что не в состоянии держать язык за зубами.
— Норфолкские повстанцы вовсе не были безбожниками, — заявил я. — В лагере постоянно проходили богослужения.
Старуха обожгла меня негодующим взглядом:
— Эти службы не были угодны Господу, ибо бунтовщики нарушили завет нашего Спасителя, который гласит: «Кесарю кесарево, а Богу Богово». Неужели вы заступаетесь за предателей и изменников, мастер Шардлейк?
Бросив на меня предостерегающий взгляд, Эдвард Кензи наклонился к своей соседке. И поинтересовался:
— Вам известно, сколько слов содержится в Священном Писании, любезная миссис Коулсвин?
— Неужели кто-то их подсчитал? — спросила озадаченная старуха.
— Представьте себе, да. Так вот, в Библии более семисот восьмидесяти тысяч слов, и многие фразы противоречат друг другу, или же смысл их так туманен, что нуждается в богословском толковании. К несчастью, в наше время у людей вошло в обыкновение выдергивать из Священного Писания лишь те утверждения, которые служат их целям.
— Почтенный мастер Кальвин — великий богослов, — прошамкала старуха. — И он утверждает, что, согласно христианскому учению, бедных следует держать в жесткой узде.
— Ах, мастер Кальвин, — вздохнул Кензи. — В последнее время он обрел громкую славу.
— Уж конечно, он знает Библию лучше, чем ваши паписты, — заявила миссис Коулсвин.
— Матушка, довольно спорить, — остановил ее Филипп. — Давайте вкушать хлеб наш насущный в мире и согласии.
Старуха недовольно поджала губы и склонилась над тарелкой, бормоча себе под нос, что еретиков напрасно перестали сжигать на кострах.
— Ходят слухи, что младший сын графа Уорика, Роберт Дадли, намерен вступить в брак с одной из благородных норфолкских девиц, мисс Эми Робсарт, — прощебетала Лаура Кензи, решившая направить разговор в русло светских сплетен. — После того как его отец разгромил бунтовщиков, Роберт познакомился с этой особой в имении ее родителей.
— Тому, кто женится в юные годы, впоследствии приходится об этом горько пожалеть, — проворчал ее супруг.
— Но мы с тобой поженились, когда были совсем молоды!
— Наш брак — это редкое исключение, дорогая, — с непроницаемым лицом изрек Эдвард. — Вам известно, мастер Шардлейк, что у сэра Ричарда Саутвелла сейчас неприятности? — повернулся он ко мне.
