— Не дергайся, — буркнула Мёрфи. Жучок подпрыгнул на каких-то рельсах, вылетев на встречную. — Я вожу лучше, чем ты.

Я насупился, но промолчал, потому что это правда.

— Так что сейчас, — продолжала Мёрфи, — ты считаешь, что Присцилла работает на агента Скави.

— Нет. Она сама и есть агент Скави.

— Мне казалось, ты говорил, что это мужчина, — заметила Мёрфи.

— Тебе не показалось странным, что Присцилла в разгар лета носит свитер с высоким воротом?

Мерфи выдала слово из тех, которые не стоит произносить перед маленькими детьми.

— Значит, если ты прав, он собирается разделаться с Элейн и всеми этими тетками.

— И с детьми, — напомнил я. — И со всеми, кто попадется ему под ноги.

— Мыш, — встревоженно произнесла Молли.

На этот раз я не стал выговаривать ей. Я за него тоже беспокоился.

— Скави знает, что Мыш не простая собака. Он видел демонстрацию. Это единственное, что удерживает его от преждевременных действий. Если вампир попытался бы воспользоваться своей вампирской силой, Мыш почувствовал бы это, и никакая маскировка тому не помогла бы. Поэтому Мыш у него наверняка в самом верху списка.

Мёрфи кивнула.

— И каков план?

— Вези нас к мотелю, — ответил я. Мы подъехали уже достаточно близко, чтобы я мог попытаться задействовать заклятие. — Попробую связаться с Элейн.

— А потом?

— Мне не нужно ничего из того, что делает эта тварь, — сказал я. — А тебе?

Глаза ее блеснули в свете фонаря, мимо которого мы проезжали.

— Нет.

— И насколько я помню, ты сейчас в отпуске.

— И развлекаюсь как могу, — огрызнулась она.

— Значит, мы можем не слишком заморачиваться насчет того, чтобы оставить что-то на потом, — заявил я и оглянулся назад. — Молли.

Голова ее дернулась вверх так резко, что мне даже померещился хруст.

— А? Что?

— Водить машину с механической коробкой умеешь?

Секунду она молчала, потом так же порывисто кивнула.

— Тогда я хочу, чтобы ты, когда мы выйдем, села за руль и не выключала мотор. Если увидишь кого-нибудь, направляющегося туда же, посигналь. Если увидишь убегающую женщину в свитере с высоким воротом, я хочу, чтобы ты сбила ее машиной.

— Я… но… но…

— Ты хотела помочь. Вот я говорю тебе, как, — я снова повернулся и посмотрел вперед. — Делай как сказано.

На этот раз она ответила как хороший солдат, рефлекторно:

— Да, сэр.

— А что Серый Плащ с Мадригалом? — поинтересовалась Мёрфи. — Даже если мы уберем Скави, они только и ждут, чтобы прыгнуть на его место.

— Всему свое время, — буркнул я. — Ты правь.

А потом я закрыл глаза, сосредоточился и приступил к делу, надеясь, что мне удастся докричаться до Элейн — и что она еще жива, чтобы меня услышать.

Я закрыл глаза и по очереди, одно за другим отключил чувства. Первыми исчезли запах машины и Мёрфиного дезодоранта. Хорошо еще, Молли все-таки извлекла урок из первой попытки прятаться под завесой, поскольку во второй раз духами уже не пользовалась. Затем исчезли звуки. Старый, раздолбанный движок Жучка, шум шин по неровностям дороги, свист встречного ветра — все стихло. Огни вечернего Чикаго тоже перестали давить на мои закрытые веки. Исчез и противный привкус страха во рту. Я целиком сосредоточился на чуть видоизмененном, но давно знакомом заклятии.

Элейн.

Я обращался к образу, ничем не отличающемуся от тех, старых. Элейн, какой она была, когда мы с ней впервые заглянули в душу друг другу, только теперь на образ школьницы, в первый раз раздевшейся перед любимым, наложился образ женщины сильной, благородной и бесконечно хладнокровной. Черт, да я ведь уже тогда мог бы догадаться, что этот угловатый, заливающийся краской по поводу и без подросток превратится в воплощение достоинства, уверенности, красоты и ума. Ну, положим, насчет последнего тогда и могли бы возникнуть сомнения — судя по выбору первых бойфрендов; впрочем, мне-то с моим умением наступать на грабли почти по любому поводу, вообще лучше молчать.

О чем мы тогда не знали — так это о боли.

Конечно, мы в детстве имели дело с таким, о чем большинство детей и не представляют. Конечно, Джастин за свои педагогические методы вполне заслужил почетной грамоты имени маркиза де Сада. И все равно мы тогда не догадывались, что вся взрослая жизнь будет состоять из боли. Из ее преодоления. Тебе больно. Ты справляешься с болью и идешь дальше. И очень велик шанс того, что тебе снова будет больно. И каждый раз ты узнаешь что-то новое.

И каждый раз ты выходишь из испытания чуть сильнее, и в какой-то момент понимаешь, что у боли больше оттенков вкуса, чем у кофе. Есть боль маленькая, пустая, которую испытываешь, оставляя что-то за спиной — делая новый шаг, уходя от чего-то знакомого и безопасного в неизведанность. Есть боль большая, ревущая, сметающая все твои планы и ожидания. Есть мелкие, острые боли от неудач — и менее острые от удач, которые не принесли тебе того, что ты от них ожидал. Есть яростные, оглушительные боли от сломанных надежд. Есть даже приятные боли, когда ты находишь людей, даришь им свою любовь, радость, счастье. Есть ровная боль сочувствия, когда ты стоишь рядом с раненым другом, помогая ему справляться со своей болью.

И если тебе очень, очень сильно повезет, ты испытаешь редкую, обжигающе горячую боль, какую испытываешь в момент наивысшего торжества, или счастья, или славы — понимая, что это не продлится долго, хотя и запомнится на всю оставшуюся жизнь.

Люди обыкновенно боятся боли, поскольку забывают одну очень важную вещь: боль — признак жизни. Не больно только мертвым.

Боль — это часть жизни. Иногда значительная, иногда не очень — но в любом случае, это часть большой мозаики, мелодии, игры. Боль делает две вещи: она учит тебя, говорит тебе, что ты жив. Потом она проходит, оставив тебя изменившимся. Иногда она делает тебя мудрее. Иногда она делает тебя сильнее. Так или иначе, боль оставляет отметину, и все важное, что случается с тобой в жизни, в той или иной степени связано с ней.

Добавить боль к образу Элейн вовсе не означало воображать себе всякие ужасы, картины насилия, страдания и муки. Это мало отличалось от работы живописца, добавляющего новый цвет, чтобы изображение приобрело глубину и резкость, которых ему недоставало для жизненности. Поэтому, взяв за основу ту девушку, которую я знал когда-то, я добавил к ней всю ту боль, с которой пришлось столкнуться той женщине, с которой я пытался связаться. Она вернулась в мир, который оставила больше десяти лет назад, и ей пришлось столкнуться с этой жизнью, не полагаясь ни на чью помощь. Раньше у нее были я и Джастин, а когда она лишилась нас, она искала поддержки и защиты у женщины-сидхе по имени Аврора. Когда исчезла и та, у нее не осталось никого: я любил другую, а Джастин погиб много лет назад.

Она оказалась одна в большом городе, непохожая на всех остальных, но сумевшая выжить и обосноваться в нем.

И, конечно, я добавил боли, хорошо знакомой мне. Кулинарных ляпов, которые все равно пришлось съесть. Постоянно ломающегося оборудования, требующего починки и внимания. Безумных налогов и постоянной борьбы с нависающим финансовым кризисом. Просроченных платежей. Глубоко противных поручений, от которых ноги отваливаются. Косых взглядов, которые бросают на тебя люд, когда происходит что-нибудь не совсем обычное. Ночей, когда одиночество давит на тебя так сильно, что хочется плакать. И встреч со знакомыми, когда тебе так хочется вернуться домой, что готов бежать через окно ванной. Боли и усталости, каких ты не знал в молодости, раздражения по поводу совсем уже зашкаливших цен на бензин, противных соседей, безмозглых телеведущих и разномастных политиков, без исключения подпадающих под определение если не «дебилов», то по крайней мере «идиотов».

Ну, в общем, сами понимаете.

Жизни.

И ее образ у меня в сознании делался глубже, отчетливее, индивидуальнее. Это трудно объяснить, но такое ни с чем не спутаешь, увидев. Так настоящий художник вряд ли сможет объяснить вам, как ему удалось вдохнуть жизнь в улыбку девицы по имени Мона, но результат-то всем известен, правда?