— Женщины-воительницы ничем не отличаются от остальных, — произнес Рейт, глядя в глаза Мёрфи. Голос его звучал негромко, лениво, томно. — Вы все хорошо знаете, как биться с чужими телами. Но почти ничего не знаете о том, что требуется вашему собственному.

Мерфи смотрела на него, чуть дергая плечом. Губы ее медленно раздвинулись.

— Это врезано в тебя, — шептал Рейт. — Глубже плоти, глубже костей. Потребность. Единственный способ избежать мрака смерти. Ты ведь не можешь отрицать этого. Не можешь бежать от этого. В радости, в отчаянии, во мраке, в боли, смертные продолжают испытывать страсть, — рука его соскользнула с ее запястья; пальцы осторожно коснулись взбухших вен.

Мерфи издала негромкий, гортанный звук.

Рейт улыбнулся.

— Вот. Ты уже чувствуешь, как слабеешь. Я взял тысячи таких, как ты, детка. Взял и сломал. И они ничего не могли поделать. И ты не сможешь. Ты создана, чтобы ощущать страсть. Я создан, чтобы использовать это против тебя. Это естественный ход вещей. Жизнь и смерть. Совокупление и смерть. Хищник и жертва.

С каждым словом Рейт придвигался к ней все ближе. Вот он скользнул губами по ее горлу…

— Рожденная смертной. Рожденная слабой. Тебя так просто взять.

Мёрфи широко раскрыла глаза. Тело ее выгнулось от потрясения. Она издала громкий всхлип, попыталась сказать что-то — и не смогла.

Рейт медленно запрокинул голову, улыбаясь Мёрфи.

— И ведь это только вкус, детка. Когда ты узнаешь, что такое быть взятой целиком, без остатка — позже, нынче же ночью — ты поймешь, что жизнь твоя закончилась в минуту, когда я захотел тебя, — рука его вдруг резко дернулась, и он ткнул пальцем в свежую рану на боку. Лицо ее побелело, и она еще раз вскрикнула. Потом она обмякла, и Рейт дал ей повалиться на землю. Он постоял над ней минуту, прежде чем продолжить свою речь. — У нас впереди много дней, малышка. Недель. Ты можешь провести их в муке или блаженстве. Ты должна понять одну важную вещь: это я буду решать, как именно. Ты больше не распоряжаешься своим телом. И своим рассудком. Выбор отныне зависит не от тебя.

Мёрфи собралась-таки с силами и сумела поднять взгляд. Он был упрямый, дерзкий, но затуманенный слезами — и я видел в ее глазах страх и жуткую, болезненную страсть.

— Ты лжец, — прошептала она. — Я сама решаю.

— Я всегда могу сказать, когда женщина испытывает страсть, мисс Мёрфи, — негромко произнес Рейт. — Я чувствую вашу. Часть вас так устала от подчинения. Устала бояться. Устала отрекаться от себя на благо других, — он опустился на колени, и Мёрфи отвела взгляд. — Части вас не терпится испытывать наслаждение, которое я дарю. И эта часть вас растет по мере того, как вы ощущаете это. Упрямая молодая женщина уже умерла. Она просто слишком боится признаться в этом.

Он схватил ее за волосы и грубо, бесцеремонно поволок за собой. На мгновение я увидел ее лицо, на котором боролись друг с другом смятение, злость и страх. Но я-то понимал, что ей наносится рана куда глубже, чем любая физическая из тех, что терзали ее на моей памяти. Рейт заставлял ее чувствовать то боль, то наслаждение — и она ничего не могла сделать, чтобы помешать ему. Она попыталась впиться в его руку зубами, и он ударил ее по лицу. И не ее вина была, что она проиграла этот поединок. Не ее вина была в том, что он терзал ее ощущениями. Я хочу сказать, черт, он повелевал этой гребаной нацией сексуальных хищников, и пусть проклятие моей матери и ослабило его, ему все равно ничего не стоило взломать Мёрфину психику и эмоциональную оборону.

И если он вернет себе всю свою былую силу, то, что сделает он с Мёрфи в отместку за то, что сделала с ним моя мать, будет страшнее смерти.

Самое поганое — это то, что я ничегошеньки не мог с этим поделать. И не потому, что я оставался скованным по рукам и ногам, и не потому, что меня держали на мушке, и что скорее всего меня ожидала смерть — хотя не могу не признать, все это тоже изрядно осложняло положение дел — но потому, что этот бой для Мёрфи не мог выиграть кто-то другой. Настоящий бой происходил сейчас в ней самой: бой ее силы воли и ее вполне обоснованных страхов. Даже прискачи я ей на выручку верхом на белом коне, это означало бы лишь то, что ей придется решать эти терзающие ее вопросы позже, и что скорее всего это превратится в медленную смерть ее независимости и ее воли.

И спасти ее от этого я не мог.

А ведь это я попросил ее рискнуть.

Рейт тащил ее за волосы как тащат за поводок упирающуюся собаку.

Мёрфи не сопротивлялась.

Я стиснул кулаки в бессильной злобе. Мёрфи грозила почти верная смерть этой ночью — даже если бы она продолжала дышать, а сердце ее — биться. Но спасти себя могла только она сама.

Лучшее, что я мог делать — это не делать ничего. Лучшее, что я мог сказать — это промолчать. У меня оставались еще кое-какие силы, но помочь Мёрфи сейчас они не могли.

Блин-тарарам, будь она проклята, эта ирония судьбы.

Мне доводилось бывать в нескольких пещерах, используемых в качестве лабораторий для черной магии. Все до одной отличались зябкостью и сыростью. Все до одной не отличались особой приятностью. Тем более, ни одна из них не отличалась профессиональным убранством.

Только не эта.

Долгий, предательски-крутой спуск в Рейтов Провал открылся в конце концов в пещеру, размером превосходящую большинство парижских соборов. Ну, говоря точнее, один из них она даже напоминала. Блики света играли на стенах пастельных, по большей части розоватых тонов. Сами стены остались натуральными, каменными; столетиями стекавшая по ним вода придала им причудливые очертания, украсив завитками и изгибами. Пол полого поднимался от входа к месту, где из скалы вырастал огромный резной трон из чистого, белого как кость камня. Искусный резец украсил его языками огня, и цветами, и любыми резными фривольностями, какие только можно вообразить, так что собственно сиденье красовалось перед всей этой каменной красотой как павлин на фоне своего распущенного хвоста. Вода висела в воздухе мелким туманом, и свет ламп расцветал в ней тысячами крошечных радуг. По правую руку от трона виднелось каменное сиденье поменьше — скорее, даже тумба из тех, на которых сидят в цирке львы или тюлени. Слева в скале зияло рваное, с иззубренной кромкой отверстие; за троном — там, куда проваливалась большая часть тумана — тоже чернело что-то похожее.

При том, что каменный пол был гладкий, он поднимался к трону волнообразными ступенями. Здесь и там по ступеням были раскиданы подушки и перины, толстые ковры, стояли низкие, узкие столики с вином и соблазнительного вида яствами — из тех, что легко пачкают пальцы и губы.

— Не лишено манерности, — заметил я, ни к кому конкретно не обращаясь. — Но мне нравится. Типа, «Король и Я», скрещенный с «Цыпочками из Гарема и Знойными Шлюхами, Эпизод Второй».

Рейт обогнал меня и швырнул Мёрфи на груду подушек у дальней от входа стены. Она умела группироваться при падении, и хотя толчок вышел резкий — Рейт даже вырвал клок ее волос — она приземлилась мягко, перекатившись по полу, и застыла готовой к змеиному броску. Барби-Телохранитель подтащила меня вместе с цепями к стене и прицепила к стальному кольцу. Таких колец рядом виднелось добрых полтора десятка. Я подергался немного, проверяя кольцо на прочность, но то, кто заделывал его в стену, знал свое дело.

— Время? — спросил Рейт.

— Одиннадцать тридцать девять, милорд, — отозвалась Барби.

— А, отлично. У нас еще есть немного в запасе, — он подошел к груде подушек в дальнем углу, и я вдруг сообразил, что они накиданы вокруг высеченной из камня невысокой платформы. Последняя представляла собой круг диаметром приблизительно десять футов, а на плоскости ее был начертан томатургический треугольник — в большинстве ритуальных магических обрядов используется именно такой, потому что чуть корявый равнобедренный треугольник новичкам куда проще изобразить, чем пентаграмму или Звезду Соломона. Струйки дыма сочились из расставленных по кругу курильниц, наполняя воздух резким ароматом корицы и чего-то еще, более едкого. — Я полагаю, чародей, ты знаком с моими ассистентами?