— Так вот, последний раз, когда вы были с кем-то, это была Сьюзен. Вы с ней любите друг друга. Ее забота, ее любовь до сих пор с вами, и все еще защищают вас.

— Если это так, почему мне приходится поправлять штаны всякий раз, когда мимо проходит Лара?

Томас пожал плечами.

— Вы нормальный человек. Она хороша собой, да и вы не избалованы женской лаской. Но поверьте мне, Гарри, никто из Белой Коллегии не сможет больше полностью завладеть вашими чувствами или кормиться вами.

Я нахмурился.

— Но это было год назад.

— Если с тех пор у вас не было никого, значит, след от этого все еще самый сильный.

— И как это, интересно, вы определяете, любовь это или нет?

— Это проще простого, Гарри. Я просто узнаю ее, когда вижу.

— Ну и на что она похожа?

— Вы можете владеть хоть всем миром, но если у вас нет любви, проку от всего этого никакого, — с готовностью ответил он. — Любовь долго терпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь.

— Но любовь из них больше, — договорил я. — Это из Библии.

— Первое послание коринфянам, глава тринадцатая, — кивнул Томас. — Отец заставлял нас всех запомнить эти строки. Ну, это как когда родители наклеивают яркие зеленые стикеры с гадкой мордой на ядовитые моющие средства под раковиной.

Что ж, не лишено смысла, решил я.

— Так о чем вы хотели со мной поговорить?

Томас отворил дверь в дальнем углу библиотеки и пропустил меня в длинную, тихую комнату, щелкнув предварительно выключателем. Пол устилал мягкий серый ковер. Стены тоже были серыми. Редкие плафоны под потолком освещали ряд портретов, развешанных с равными интервалами по трем стенам.

— Вы и вправду здесь. То есть, я и подумать не мог, чтобы вы оказались в одном из наших домов — даже в этом, можно сказать, в Чикаго. И я хочу, чтобы вы увидели кое-что, — негромко добавил он.

Я повернулся к ближней стене.

— Что?

— Портреты, — сказал Томас. — Отец всегда пишет портрет женщины, которая родила ему ребенка. Посмотрите их.

— Что я должен увидеть?

— Просто посмотрите.

Я нахмурился, но послушно двинулся вдоль стены, обходя комнату по часовой стрелке. Черт, художником Рейт был настоящим, без дураков. Первый портрет представлял высокую женщину средиземноморского типа; судя по одеждам она жила веке в шестнадцатом или семнадцатом. Золотая табличка на раме гласила: ЭМИЛИЯ АЛЕКСАНДРИЯ САЛАЗАР. Я перешел к следующему портрету, потом к следующему. Для того, чью основу жизни составляет кормежка на людях посредством секса, Рейт отличался относительной сдержанностью. Сколько я ни смотрел, я не нашел и двух портретов, разница во времени написания которых составляла бы меньше двух десятков лет. Зато портреты могли бы служить хорошим пособием по истории моды вплоть до наших дней.

С предпоследнего портрета на меня смотрела женщина с темными волосами, темными глазами и резкими чертами лица. Пожалуй, я не назвал бы ее безупречной красавицей, и все же ей нельзя было отказать в привлекательности — шокирующей, интригующей. Она сидела на каменной скамье — в длинной, темной юбке и темно-алой рубашке. Голова чуть надменно склонена набок, губы изогнуты в ироничной улыбке, руки раскинуты и покоятся на спинке скамьи, словно желая обнять всю вселенную…

Сердце мое вдруг дернулось и забилось чаще. Еще как чаще. Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы прочитать надпись на золотой табличке.

МАРГАРЕТ ГВЕНДОЛИН ЛЕФЭЙ.

Я узнал ее. У меня сохранилась всего одна ее фотография, но я ее узнал.

— Моя мать, — прошептал я.

Томас мотнул головой. Он сунул пальцы за отворот водолазки и вытянул оттуда серебряную цепочку. Он снял ее с шеи, протянул ее мне, и я увидел, что на ней висит пентаграмма — почти такая же, как моя.

Да нет, не почти: точно такая же.

— Не ваша, Гарри, — негромко, непривычно серьезно произнес Томас.

Я тупо смотрел на него.

— Наша мать, — сказал он.

Я все смотрел на него; сердце мое ныло от потрясения, а поле зрения сузилось, превратившись в серый туннель, в дальнем конце которого виднелся Томас. В комнате воцарилась тишина.

— Врете, — произнес я.

— Нет.

— Наверняка врете.

— Зачем? — спросил он.

— Затем, что это ваше основное занятие, Томас. Вы врете. Манипулируете людьми и врете.

— В этом случае не вру.

— Еще как врете. И мне некогда возиться со всей этой ерундой, — я сделал шаг к двери.

Томас заступил мне дорогу.

— Гарри, не можете же вы отмахнуться от этого.

— Подвиньтесь.

— Но мы…

Взгляд мой заволокло багровой пеленой от злости, и я ударил его в лицо — второй раз за последние шесть или семь часов. Он полетел на пол, взмахнул ногой и сделал мне подсечку. Я тоже грянулся об пол, и Томас навалился на меня сверху, пытаясь заломить мне руку за спину. Я подобрал ногу под себя и впился в его руку зубами. Он взвыл, я оттолкнул его так, что он с силой ударился о стену, и мы расцепились. Томас поднялся на ноги, угрюмо косясь на укушенную руку. Я, задыхаясь, привалился к стене.

— Это правда, — сказал он. Он меньше моего выдохся после этой короткой потасовки. — Клянусь.

Я не удержался от слегка истеричного смешка.

— Постойте-ка, это мы уже слышали. Теперь вам положено сказать: "Спросите у своего сердца — оно подскажет, что это правда".

Томас пожал плечами.

— Вы хотели знать, почему я вам помогал. Почему рисковал ради вас. Что ж, вот вы и знаете, почему.

— Я вам не верю.

— Тьфу, — устало вздохнул Томас. — Говорю же вам: правда.

Я мотнул головой.

— Кто, как не вы говорили: вы пользуетесь людьми как орудиями. Полагаю, сейчас вы каким-то образом используете меня в борьбе против отца.

— Ну, в конечном счете может выйти и так, — ответил он. — Но помочь Артуро я вас просил вовсе не поэтому.

— Тогда почему?

— Потому, что он достойный человек, который не заслужил, чтобы его убили, а сам я не в состоянии помешать этому.

С полминуты я обдумывал это.

— Но это ведь не единственная причина, — сказал я наконец.

— Что вы хотите этим сказать?

— Инари. Вы прямо как с катушек слетели, когда тот вамп навалился на нее. Она-то с какого бока во всей этой истории?

Томас прислонился к стене рядом с портретом моей матери и рукой откинул упавшие на лицо волосы.

— Она еще не подвержена Голоду, — сказал он. — Но стоит ей начать кормиться — и обратного пути нет. Она будет как мы все, остальные. Отец подталкивает ее к этому. Я пытаюсь помешать этому.

— Зачем?

— Потому… потому, что если она в этот свой первый раз будет влюблена, это убьет ее Голод. Это освободит ее. Мне кажется, она достаточно повзрослела, она способна на такую любовь. Есть один молодой человек, о котором она всем уши прожужжала.

— Бобби? — поперхнулся я. — Этот мордоворот-мачо?

— Не будьте к нему слишком строги. Вот вы бы сохранили уверенность в себе, если бы вам светило целый день трахаться под объективами камер на глазах у девушки, которую вам хотелось бы пригласить в ресторан?

— Возможно, для вас это будет потрясением, но о такой возможности я даже не думал.

Томас сжал на мгновение губы.

— Если парень тоже полюбит ее в ответ, она сможет жить. Жить, не беспокоясь о таком, — голос его дрогнул. — О таком, как то, что случилось с Жюстиной. Как то, что сделал отец с остальными моими сестрами.

— Что вы хотите этим сказать? Что такого он с ними делал?

— Утверждал свое превосходство над ними. Чтобы его энергия была заведомо больше, чем у них. Его голод сильнее, чем их голод.