Оставив дома Феба, я доехал из дому к пастуху, со сторожем, дедушкой Афанасием. Долго шли мы с пастухом по моховому болоту. Ноги вязли во мху. Идти трудно. Белыми ягодами клюквы были обильно покрыты кочки. Малорослые сосенки серели и делали болото ровно седым.

— Теперь топь, — сказал пастух. — Надо ее скорей. Бегом. А то качает. Не провались, смотри.

Я быстро шел по рыжей траве, которая, волнуясь, уходила под ногами, и вскоре вступил на твердую землю. Деревья были выше. Журавли кричали «Курлы, курлы», другие ответили дальше.

Дед-пастух шел впереди, по бугорку с чистым лесом, у которого был навален седой хворост от старой порубки.

Пастух, согнувшись, шел краем валежника. Остановился. Махнул мне рукой. Я тихо пошел к нему, нагнувшись. Он пристально смотрел на кучку лежащего хвороста. Я, нагнувшись, посмотрел — ничего. Валежник гнилых сучьев, внизу — серый мох. И вдруг вижу — близко кругленькие серые муфты, ровные, большие уши, и глаза подряд смотрят на меня. Острые мордочки высунулись из шерсти. Серые, как мох, такие хорошенькие волчата. Как какие-то замечательные игрушки, детские глазенки смотрят на меня пристально, замеревши, недвижно.

Какая красота! И вдруг пропали мгновенно. Дед дернул меня за рукав и сказал уходить. Журавли кричали всё — «Курлы, курлы, кру-кру…»

— Видал, — сказал пастух, когда мы прошли топь обратно. — Пойдем. А то, слышь, журавли волчиху зовут. А то сам придет.

— Кто — сам?

— Волк.

— А я-то ружье оставил.

— Так ведь он не тронет. Попугает, нешто. Он ведь не дурак. Зря не бросится. Вестимо, не больно нравится, что ребят смотрят.

Я ехал домой. У меня в глазах были волчата. Какие замечательные, очаровательные, какие глазенки, дети. Неужели эти красавцы будут злейшие волки? Не может быть. Их бы я взял к себе.

Обернулся, посмотрел на болото. Оно далеко.

Дорога идет у края ржи. Мелькают васильки, кричат перепела, и на горке показался мой деревянный дом. И пышно серебрились большие березы моего сада.

Подъезжая, увидел у ворот гостей — Андрей Иванович Бартельс, Василий Княжев и мой приятель, охотник Герасим Дементьевич.

Мой приятель, Василий Княжев, поэт в душе. Странный человек. Зимой проводил время на Хитровом рынке, ни на какую службу не шел. Одно, что он делал, в магазине Бартеса и в других лавках рыболовных принадлежностей: правил бамбуковые удилища на спиртовой лампочке. И этим жил. Летом я пригласил его погостить к себе.

С весны Василий Княжев уже не мог жить в городе. Он отправлялся в бродяжничество и проводил дни в лесах и по деревням. Природа для него была каким-то волшебным очарованьем. Я слушал его рассказы и поражался красоте души его. Это был самый счастливый человек, которого я видел за всю свою жизнь. Благородной души был Василий. Независимый и непокорный. Определял он мне в разговорах людей с такой неожиданной ясностью, что меня поражало. Он был рыболов и целые дни проводил на реке. Приехав без меня, он уже наловил раков.

— Василий, откуда это ты только раков достал?

— Вот, какое удивление, — ответил он. — Нашел я на лодке рыбу порченую, кто-то бросил. Я и пустил около лодки. Неглубоко. Дак вот, заметь, сверху-то реки, по воде, по дну, смотрю, раки чередой ползут, да сколько. Вот дивно. Они санитарами, не иначе. Реку-то чистят. Вот что.

Хорошо летом в деревне. Обедаем на террасе. Андрей Иванович Бартельс держит магазин в Неглинке. Рыболовных принадлежностей. Немец. Человек полный. С лысиной. Застенчивый и деликатный. Пьет водку из стакана. Голубые глаза поднимает к небу. И, улыбаясь, кланяется, выражая удовольствие. Другие пьют и морщатся.

— Хороши раки, — говорит Бартес. — Молодца — Василий. Места ваша красота. Прямо Эльдорадо. Когда ехала сюда сегодня, у моста рыба большой наплеснул. Ужасно большой. И сколько перепелка тут — ужасно много. Благодарю вас. Нельзя больше водочка.

— Верно, перепелов много, — сказал Герасим Дементьевич. — Не запомню, никогда столько не было ране. И еще подлетело много маленьких ястребов. С апреля. Прямо кучами. Все дивятся. На станции говорили, оттого, что ниже по Волге хлеб не уродился.

— Верно, — подтвердил я. — Вся средняя полоса России, Самарская, Саратовская губернии не имели с мая дождя. Все травы, пшеница, погибли. Земля как камень. Вся в трещинах. Газеты пишут — голод. Пропали хлеб и травы.

— Правда, — подтвердил Василий. — Читал. А вот перепела, птица, в апреле прилетела. Наперед знала, прилетела сюда. Ну-ка, как это она узнала? Вот я говорю, что птица все вперед знает. А человек и зверь ничуть.

— А я не верю, что птица знает, — рассмеялся Бартельс. — Мозга в голове у ней с орех. А это вот, правда, удивительно. Понять невозможно. Странная вещь.

— Чего птицы! — сказал охотник Герасим. — Лоси вперед тоже знают. Сухое лето, я еще парнишкой был, Берендеево болото в сорок верст, торф горел и лес. А лоси все за месяц в Овсурово ушли. Все явились. Звери тоже знают.

— А вот я сегодня утром у мохового болота пастуха видел, старик. Хорошо он на свирели по утрам играет. Занятный старик. Говорил мне, что птица и волк любят слушать свирель.

— А, знаем его, — сказал сосед Феоктист. — Он никольское стадо пасет. Лука Григорьев, прозвище «волчий пастух».

— Знаем, — подтвердил и Герасим. — Его отец был вроде колдун. Вот играл в рожок. Так, верно, того звали «волчий пастух». Моя мать сказывала: видали раз, как он играл, а против его волчина стоял, слушал. Верно то. И этот прозван по отцу. Говорили, что у того собаки две, овчарки. Были. А когда помер, дак они в лес ушли. Волки были. Вот что. Он их падалью кормил. Так верно — тот рожком всяких птиц собирал. На рожок летели. Играл хорошо. Как это он с тобой говорил, Лисеич. Он с охотником говорить не станет. Не любит охотников. Охотника волком зовет. Заметь, облаву на волков делали, узнал Лука. Дак всех волков увел. На свист ушли. Вот его волки любят. У него ни одной овцы не пропадет. Ни телка. А волки завсегда рядом, тут, около его.

Хотелось мне рассказать про волчат, но я молчал.

— Свирель. Рожок. Верно, — сказал как-то загадочно Василий. — Ну, а я вот без свирели птиц позову сейчас.

И он встал из-за стола, подошел к краю террасы, посмотрел в сад, вставил пальцы в рот, засвистал и защелкал. И вдруг в разных местах моего сада тоже засвистели птицы. И я увидел, запрыгали в кустах синицы, малиновки, и сад огласился веселым птичьим звоном.

— Это дело нетрудное, — сказал Василий. — Птицы — это музыканты. А вот волка на дудку позвать, да из него собаку сделать. Это будет тогда — вот когда рак свистнет…

Наступила ночь. Я посмотрел в окно моей комнаты. Вдали, за ржаными полями, лежал туман над болотом. А там, в хворосте, в болоте, прелестные дети, волчата. Какая их доля? Все против них, и всем они враги. И мне стало жаль маленьких красавцев-волчат.

Вышел со станции Ярославского вокзала. Вечер. Москва в снегу. На улицах блестят фонари, окна домов горят огнями. Синий снег. У вокзала наперебой извозчики на санках зазывают пассажиров: «Пожалте, барин, подвезу». Зима, все как-то изменилось. Нет пыли и грохота города. Санный путь. Пахнет снегом, морозом. На санях едут обыватели, держат дам за талии. У лихачей и санки такие, с узкими сидениями, нарочно сделаны, даму держать, чтоб не упала.

Парой вороных едут именитые москвичи; кучер, как бочка, рукава голубые, а кафтан застегнут сзади на частый ряд серебряных пуговиц. Шапка с павлиньими перьями, кони покрыты синей сеткой с кистями. От коней идет пар.

— Берегись, — кричит кучер басом.

А он едет с ней, держит ее крепко рукой, в ее ушах блестят каратники^[532]. Из трактира выходят обыватели; за ними валит из дверей пар — в трактире тепло.