— Что же, уехал?

— Нет, живет еще, ничего… Письма кому, прошения пишет.

— А уголовные тут есть? — спрашивает Серов.

— Всякие есть. И фокусник есть… Вот ловок, право… Кладешь ему на ладонь двугривенный: прямо на виду пропадает, ей-ей. Нет двугривенного, просто удивление. Он и сослан сюда, потому фокусник, ей-ей…

Так мы подъехали к деревянному монастырю Святого Трифона.

В чистой горнице, где полы крашеные, высокий и красивый отец Ионафан, настоятель монастыря, угостил нас свежим, только что пойманным в речке лососем. После закуски мы с Серовым приготовили краски, чтобы писать неподалеку от монастыря.

— Вот что, — сказал нам отец Ионафан. — Вот ежели списывать тут будете, не пугайтесь, милостивцы… Медмеди тут ходят, осемь их. А у вас пистоли али пужала какие. Так вы, милостивцы, медмедей не попугайтесь: они тут свои, и человека никак не тронут. Уж вы не застрелите их случаем из пистоли, ежели испугаетесь…

Я и Серов посмотрели на отца Ионафана с полным изумлением:

— Как медведи?.. Почему свои?..

— Медмеди, известно, милостивцы, не наши, а лесные звери, вольные, — продолжал настоятель. — Ух, и здоровые, как горы!.. А только они заходят и сюда к нам, иногда — на двор монастырский… Эта скамейка большая, видите, там, под стеною… Сидим мы на скамейке, февраля двадцатого, все в сборе, братия то есть… Ждет братия, как после зимы и ночи непроходимой солнышко впервые заиграет, благодатное… А они, медмеди, тоже рядом тут сидят и на небо глядят… Как только солнце выглянет из-за горы, мы молитву поем, а кто из нас что вспомнит, тот и поплачет. А медмеди тоже бурлыкать зачнут. Что и мы солнцу рады. Хотя и звери, а понимают: солнышко любят…

И я вспоминаю, как вечером того же дня монах с фонарем в руке нес из монастырской кладовой испеченные хлебы в трапезную, куда мы были приглашены на ужин.

Вдруг мы услышали, как этот монах закричал внизу у ворот:

— Эва, ты, еретик этакой!.. Пусти…

Оказывается, медведь отнимал у крыльца от него каравай хлеба, а монах угощал зверя фонарем по морде.

— Я ему уже дал хлеба, — рассказал нам позже монах, — так он все тащить хочет. Тоже и у них, медмедей, не у всех совесть-то одна. Отнимает хлеб прямо у дому, чисто разбойник… Другие-то поодаль смотрят, у тех совесть есть, а этот, Гришка, он завсегда такой озорной…

— Ты заметил, — сказал мне Серов, когда мы с ним укладывались на монастырские койки, — милый монашек, браня медведя, говорил о нем, как о человеке… Странно, правда?..

— Да, Тоша, заметил… Какой чудесный край, Север Дикий! И ни капли злобы здесь нет от людей. И какой тут быт, подумай, и какая красота!.. Тоша, я бы хотел остаться жить здесь, навсегда…

Но на Севере Диком я тогда не остался. Не та была у меня, как видно, судьба.

Ранняя Пасха, весна…

Я уезжал из Москвы по Ярославской железной дороге на станцию Итларь, к охотнику Герасиму Дементьевичу, крестьянину деревни Буково.

У окраины большого леса, на высохшей прогалине, стою я на тяге, неподалеку от Герасима. Весенний вечер, солнце закатилось за еловый лес, который кажется на погасающей заре каким-то острым большим гребнем. Ровно идет мелколесье, смутно сливаясь с землей, белеют пятна тающего снега. Как завороженные, в сумраке стоят весенние леса и дышат. Как грустно пение птиц! Вспоминаются чьи-то милые лица, и дружба, и всегда неразгаданная прекрасная любовь… Уже темнеет, темнеет, и ветки осин узором выделяются предо мной на потухающей заре.

— Чу, — сказал Герасим.

И я слышу, как вдали от меня, хрипя, протянул вальдшнеп. А вот влево другой. Герасим выстрелил. Уже темно.

Я слышу, как Герасим ходит и ищет убитую птицу. Внезапно невдалеке, в лесу пронесся тягостный крик — «А-а-ы-ы-а-а-а…»

Странно и жутко.

Герасим идет ко мне и говорит:

— Пойдем.

— Пойдем. А кто это воет? — спрашиваю я.

— Чего воет: пугает! — отвечает Герасим.

Сзади нас, в лесу, кто-то будто пробежал — та-та-та-та-та…

Я снова спрашиваю на ходу:

— А ты разве веришь, что пугает?

— Верь, не верь, а вот это… это, брат, Бука.

— Какой бука?

— Бука какой? А такой… Жил здесь допрежь, давно, Бука, сын князя киевского Володимера… И жил он здесь в полоне у хана Итларя Половецкого. И жил он один в лесу, в своем терему, и ни с кем, нелюдимец, не знался. Его и прозвали Букой. А ведался он с ведьмами и колдунами, что в Сохотском болоте жили, где мы были с тобой за куропатками. Еще, помнишь, заблудились дюже… Ох, сказать тебе по правде, — напугался я тады, только не говорил тебе… Боярин и люди княжевы пришли ночью к хану Итларю, разобрали крышу и убили его стрелой, стало быть, сонного… Вот где станция теперь стоит, и убили… И сильно жалел князь Бука, что ни за что убили хана, супротя его воли. И перестал князь кланяться Велесу^[366], тому Велесу, что у озера Неро стоял, на Крестовой горе. Называлось то место — Чертово городище. Князь уехал к брату своему Мстиславу в Ростов и крестился, взял себе имя Святослав… До чего, говорят, ведьмы выли на болоте, когда он крест Христов на горе, на погосте, ставил!.. Вот и теперь кой-когда попугивают ведьмы… как было нас с тобой… А я так однова и видал их. Постой, — перебил вдруг самого себя Герасим. — Да ведь мы не туда идем…

Мы стали. Над темным лесом светилось весеннее тайное небо, в нем острым серпом четко сиял месяц. В молчании, во мраке темных кустов заливался дрозд, восхищенный весенней ночью.

— Неужели ты веришь, Герасим Дементьич, что ведьмы есть?

— Вестимо, есть. Да неужто ты не видал?

— Нет, — говорю, — не видал.

— Они, ведьмы эти, вначале как все, и притом такие прелюбезные, а уж к старости в своем болоте выть зачинают. У меня друг был, охотник, тоже московский, как ты… Эх, сердяга, пропал через ведьму, помер… И вот горя принял, страсть.

— Да что же он не послал ее к черту? — говорю я.

— Пошли-ка, ведь она жена ему была.

— Но почему ведьма? Может, просто не любила его…

— А нет… Колдовка была… Не говори… Много их, — и велесова, стало быть, толка… Ну и хороши бывают смолоду, эх, хороши… Вот хоть бы разок с ней поиграть, а потом хошь помереть, все равно… Во какие! Все отдашь. Голову потеряешь.

Герасим смотрел на меня и, оскалив зубы, засмеялся.

— Ну и ведьмы. Таких-то ведьм кто не видал, — ответил я со смехом.

— А которые в болоте, — говорю, — те страшны — серые, вот как мох. Я видел. Сидят, качаются и воют. А глазищи у них серые и глядят на меня. Ну, я — «Да воскресни»^[367], да бегом…

— Ерунда, Герасим, выдумки. Показалось тебе…

— Ну, нет! — убежденно тряхнул головой Герасим. — Есть такие колдуны. Он всю жисть тебе испортить может. Злой человек есть, укройся от него… Все это от Велеса осталось.

— А какой же Велес был, не слыхал ли?

— Слыхал… Во какой агромадный… Голова золотая с рогами, а в ней жрецы, что ли, сидели, а главного Кича звали… А ночью у него изо рта пламя шло и глаза горели. Далече видать было. Наша деревня, Буково, потому зовется, как князь Бука жил здесь. Детей-то пугают: бука, бука… Это от нас.

Мы вышли на дорогу.

Показались дремавшие в ночи высокие сараи, запахло дымком деревни.

У дома Герасима залаяла собака и, узнав нас, с радостным визгом запрыгала около. Хорошо прийти домой из лесной чащобы.

Ночью вернулись от заутрени жена и дочь Герасима, привезли освященные куличи, пасху и крашеные красные яйца. Бабы накрыли стол чистой скатертью и хлопотали у печи до утра: пекли оладьи и пироги.

А когда я проснулся — никого в избе не было: все уехали к ранней обедне. На столе — полно угощенья.

Вернулись от обедни все принаряженные. Дочь Герасима, Анна, в черную косу вплела большие пунцовые ленты. Пришли гости: железнодорожный мастер, портной и Василий Иванович Батранов, чудной мужик, из Итлари. Про Батранова идет слава: колдун.