Феб, повернувшись несколько раз, лег рядом со мной.

Тихо. Слышно, как трещат кузнечики в траве. Мне было почему-то так хорошо, так отрадно в сарае. Рассказы сторожа про Спаса, как про какое-то живое существо, убедили меня. И я смотрю в щель на белые высокие стены Спаса при луне и теряющийся в ночи огромный купол.

Проснулся. Надо мной гул колокола. Далеко, качаясь, разносилось оно, замирая постепенно в ночи… В душу входила неведомая красота. Звук колокола замирал вдали, замолк…

Утром рано проснулся я. Солнце осветило лес и пригорок, как бисером осыпанный цветами. Старый Спас торжественно блистал. Он был прекрасен и одинок. Сколько видел Старый Спас: нашествие татарских орд… И видно было, что на холмах кругом него были селения, а теперь синеет дремучий лес.

— Пойдем, искупаемся, — сказал мне звонарь. — Покажу тебе речку, тут она недалече, вот за им…

Спускаюсь по зеленому холму вниз от Спаса. Среди больших дубов блестела речка и помост маленькой мельницы. Звонарь подвел меня к реке, и я увидел дно в мелких камушках, а воды как будто и не было. Она была так прозрачна, что я никогда раньше не видал такой реки. У берега лежали ровно большие камни, спускаясь в самую реку. Это было что-то вроде лестницы.

Вода была холодна. Плывя, я видел все дно. Хотел встать, но оказалось глубоко. Опустился в воду с головой и открыл глаза, и как будто через стекло увидел песок и камушки, другой мир… Проплыв, я опять нырнул, и большие рыбы, быстро, как стрелы, пронеслись мимо, и их золотая чешуя ослепительно блистала в воде на солнце. Это было волшебно красиво. «Это язи…» — подумал я. Вода попала в рот, но какая странная вода. Я вздумал выпить — это не вода, пить нельзя. Похожа на раствор соды.

— Какая вода странная… — сказал я на берегу звонарю, когда мы оделись.

— Ее не пьют, — ответил он, — она вот недалеко из болота прет. Чай из ее нипочем не выпьешь. А купаться пользительно. Вот, в это самое место царь-то, Иван Васильевич Грозный, купаться приезжал, и князья-бояре купались. И Андрей Боголюбский тута купался, и князья Суздальские. Вода завсегда холодная, и зимой ее льдом не берет нипочем… А теперь никого нет, никто и не едет. Спаса-то все забыли…

Придя со звонарем к мельнику пить чай, я был поражен: все глубокое дно омута видно, как аквариум. Все водоросли, бодяги, камни, рыбы. Широкие лещи плыли один за другим. Я присел за стол. Я не мог оторвать глаз от чудесной воды.

— Вот, барин, — сказал мне старик-мельник, — дочь нашла… Белье полоскала тут вот, у моста. В воде вот нашла, гривна, што ль, это?

И мельник достал из шкафчика и подал мне круглый металлический брусок, шириной в палец. С одной стороны был выбит орел и что-то написано.

— Говорят, — сказал мне мельник, — что это старый рупь. Татарин давал мне за его рупь. Дочь не отдает.

— Не продавай, — сказал я мельнику, — он стоит дороже. Я узнаю и приеду, скажу тебе.

— Отдам, — говорит дочь мельника, смеясь, — ежели ситцу на платье дадут, чтоб только виточки голубые были…

Я все смотрел в окно на омут, волшебный край!

И, простившись с мельником и с звонарем, отправился в путь через лес на Гороховец. На повороте я обернулся. И далеко увидел Старого Спаса.

— Прощай, забытый Старый Спас!

И будто он услыхал меня, и протяжный удар колокола пронесся и замер над простором лесов…

— Ну и жара! — говорит мне, сидя на крыльце дома моего в деревне, Василий, приятель мой, слуга и рыболов. Около него лежит на блюде вычищенная рыба, большие караси.

— Это где ж ты, Василий, карасей поймал таких? Огромные, я таких и не видал.

— Вершу вчера ставил вот тута, у леса, в зарости. Там болотина, ямы глубокие. В полую воду весной туда река заходит, вот там эдакие и живут караси. Это што? Здоровы! Жарево-то в сметане хорошее будет. Василь Сергеич увидит, разгорится ловить, а там-то и не закинешь удила. Трава-а, тина. Как и живут там?.. прямо чертово болото. А вот, любят. Всяк свое любит.

— Молодчина ты, Василий. Вот спасибо. А ты-то как поймал?

— Так… Иду это я вчера там и гляжу на эти самые прудочки у леса. Топь, ольшина, солнце через листву на воду падает… и вижу: они от жары-то наверху и стоят, рты открывши, дышут… Эко, думаю, рыбины какие… Чего это, не поймешь сразу. Я вечор взял вершу, набил туда хлеба, да конопляным маслом полил. Ну, и бросил туда… А утром ныне тащу — полна верша… Вот жду, тетенька Афросинья придет, пожарит. Гостям вашим удовольствие. Ведь они скусные. Эдаких-то карасей я сам в первый раз вижу — здоровы!

— Вот ведь какое место здесь. Я его на охоте, когда ходил, нашел. Вот и поселился.

— Чего ж еще — рай место… На людев не угодишь. Понятия нет, что в раю живут, — сказал как-то озабоченно Василий. — Дураки, потому.

— Кто дураки-то? — спросил я, удивившись.

— Кто? Да все дураки.

— Как все дураки? И я?

— Да ведь вы-то Ваня. — И Василий, как-то шипя, засмеялся.

— Что ты, Василий? Какой Ваня?

— Да ведь это что… я так… У нас эдаких-то, как вы, Ваней зовут. Вас ведь каждый объегорит, как хочет. Вас знают, картины пишете, деньги не держите… туды-сюды… вот и живете тута. Вас не трогают, а то бы… Живете-то в глуши. Что это? Пустыня. Не запираетесь… Вас не трогают.

— Что ты говоришь, Василий? Я что-то не пойму. И приятели мои тоже дураки, значит.

— Чего приятели? Языком только чешут. Сегодня одно, завтра наоборот. Из одной печи, да не одни речи…

— Ну, Василий, что-то ты сегодня с левой ноги встал.

— И жара нынче будет… Сейчас пять часов утра, а поглядите, солнце-то в тумане, красное… Купаться пойти.

— Пойдем, — говорю я.

За садом моим, который, в сущности, был куском леса, мы спустились к воде. На реке летел розовый легкий туман, освещенный солнцем. Ольховые кусты, зеленая осока блестели в утреннем солнце, отражаясь, как в зеркале, в тихой воде реки. Зеленые стрекозы летали над водой. Желтые купавки блестели, освещаясь солнцем, на синем фоне глубокого неба, опрокинутого в реке. Вода теплая, пахнет болотом, сеном, водой, летом, какими-то особыми духами, несказанной нежности лета.

— Хорошо здесь, — говорю я Василию. — Вода-то до чего чиста.

— Чего ж, рай, — отвечает Василий. — Так ведь нешто это понимают? Нет. Настоящего-то в голове у людев нету. Им ведь этого не надо. Деньги — вот… плутни, нажива.

— Ну, что ты!

— Верно, — говорит Василий. — Они ведь не рады Божьему миру. Им мало. Подавай это, чтобы смотреть… распоряжаться тем и этим… кого бы гнуть, бить, ругать. Вот это им радость. И все ведь это будто для людев работают. Хитростью живут. Тьфу!..

И Василий плюнул, стоя в воде, около себя.

Василий вышел из воды на берег, искупался, не вытираясь, надевал рваные ситцевые штаны. Мокрые волосы упали на лицо. И его темные глаза как-то смотрели вбок.

— Хитрят. Дураки. Опасаются, копят… А ведь все отымут, обязательно отымут.

— Кто же отнимет?

— Как кто? Люди же! Погодите, что будет!..

— А ты откуда же знаешь, что будет? Загадки говоришь.

— Вы-то не знаете, — сказал Василий, — вам не скажут. А мы-то знаем…

Одевшись, я сидел на берегу и смотрел на Василия. Он подошел к лодке, сказал:

— Надо лодку всю в воду опустить, а то течь даст. Жарко!

Он опрокинул борты лодки в воду. Вода медленно вливалась и залила лодку до краев.

— Вот, теперь разбухнет — хорошо…

Я смотрел на Василия, на лодку. Лень, истома. Так хорошо после купания. Кругом тишина, иволга свистит в саду. Собака моя Феб приплыла с той стороны реки, вылезла и отряхнулась, подбежала ко мне и остановилась, мордой к самому лицу. Потом подошла к Василию, повиляла хвостом. Василий погладил Феба.

— Василий, что же это ты говоришь? Значит, грабеж будет.

— Обязательно, — ответил лениво Василий, раскуривая остаток папиросы.