— Не гожусь я для дела такого, волнения житейского, — сказала красавица. — Они глядят, как живые покойники, и гуслярам не внемлют, не слушают…

И пропала мигом красавица, как не было, и кругом царя Додона — тьма тьмущая, тяжкая… И ни единого кругом сердца любовного. И слышит царь, во тьме кто-то плачет тихонько, всхлипывает, и рука чья-то за сермягу во тьме тянет, дергает.

— Чего тебе надобно? — говорить Додон, — в земь меня тянешь.

— Дай, батюшка, полушку-копеечку, схоронить сынка надобно… Убили его, казнью лютой замучили…

— Так почто ж убили твово молодца, за что извели сына родного?

— Так уж, знать, положено, бьют друг дружку не жалеючи. Куда деться мне теперь, батюшка?.. Одна я осталась одинешенька…

— Да кто ты будешь-то, матушка?

— Мать-сыра земля я… Пойдем-ка со мной, поторопимся…

И ушел в сыру землю царь Додон на веки вечные…

— Эк, тепло как! — говорит Додон. — Это что же — черти полосатые?.. Гляди — кипят в огне грешники?

— Это ад! — кричат ему черти. — Куда ты зашел, царь Додон, погретися?

— Эк, вы черти прочерти. А чего, у вас не больно страшно в аду-то кажется… На земле-то страшней, окаяннее…

Под утро в кабинете загородного ресторана «Мавритания», под Москвой, догорали свечи канделябр. На мокрой скатерти большого стола блестели бокалы между бутылками шампанского. В окнах синело утро. Разъехались друзья Николая Ракитина, молодого человека, сына фабриканта, который сделал пирушку по случаю своего отъезда за границу. Уехали друзья и хоры цыган. Остались двое — Ракитин, высокий кудрявый блондин, и купец Кузнецов, его знакомый и земляк. Ракитин сидел на подоконнике окна, расстроенный и грустный и, полулежа на кушетке, Кузнецов посматривал на Ракитина:

— Молод… молод… Да, я молод, — мягко и грустно сказал Ракитин, — да, я моложе его и ее…

— Ушла, — басом сказал купец Кузнецов, — ну и черт с ней. А то бы…

— А что — то бы? — спрашивает огорченный Ракитин.

— А то бы разорила вас, дорогой. Вот что «то бы»…

Тот пристально смотрит на Кузнецова, с каким-то удивлением и любопытством.

— Разорила бы, дорогой, до нитки разорила бы…

— Значит, она, по-вашему, честно поступила, что ушла, бросила меня?

— Что такое — честно, нечестно… Прекрасно поступила. Но не обижайтесь на меня. Как бы вам объяснить… это все не то, не то… не настоящее…

— Что — не то?

— Прежде всего, милый, у вас «не то». Не интересно ей. Не сердитесь, дорогой. Прошу — поймите и не сердитесь.

Ракитин проводил рукой по густым волосам, как бы причесываясь, смотря на знакомого в недоумении.

— У ней, батюшка, теперь свой автомобиль и бриллианты… И на дверце автомобиля — дворянская корона и буква Б, в вензелях. Да… Шик какой. Автомобиль «итала»^[625], марка такая.

— Да, верно. Я видел, — проехала по Кузнецкому, верно. А любовь, любовь… Я люблю ее, где же честь?

— Честь. Честь при вас. У вас честь. А у ней — автомобиль и вензель «Б». Вот — поняли.

— Как странно говорите вы. Она же певица, получает оклад. Я ей предлагал деньги, она всегда обижалась, хотя брала. Я не знаю, не могу себе объяснить ее измену. Но только… я так страдаю… Я не знал раньше, что так бывает… что женщины без сердца, что ли, или не знаю, что сказать… Так странно…

— Молоды вы, да — молоды. Пройдет. Не будете теперь больше в дурачках гулять.

— Как, в каких дурачках? — удивился Ракитин. — Почему это? Я любил и был счастлив, хотел жениться…

— А она хотела?

— Нет, не хотела…

— Вот видите. Она порядочная женщина. Когда бы вы женились на ней, было бы еще хуже.

— Что хуже?

— Рога… понимаете, — рога… Были бы вы рогоносцем… Вы не понимаете? Вы самый счастливый человек.

— То есть как? Какая чушь. Почему?

— Нет, не чушь. Поймите, вы свободны и молоды, а то бы была не жизнь, а ерунда… Тоска, ложь, обман, сцены и объяснения… Это ужасно. Это так часто бывает, почти со всеми. Ерунда… такая случается. Вот послушайте. На передвижной выставке картин вы не видели картину, черт ее?.. забыл, какой художник написал ее… забыл… Он написал, знаете, лето, дача так… вот как здесь, в Петровском парке. Ну, дача, зелень, конечно, терраса, на террасе стол, самовар стоит. Ну, а спереди — скамейка садовая, и на скамейке сидит она — одна какая-то, такая барыня. Белое платье, кружева, рукава широкие открыты. Вроде как в капоте. И рукой облокотилась на спинку скамейки. Держится за голову, и лицо такое бледное, глаза закрыты. Так, видимо, страдает в мечтах. А вдали, за загородкой, идет парень и поет. Так… в жилетке, красная рубаха и с гармонией. Картина называется «Вернись»… Это что значит? А то, что ее он бросил. Она, конечно, любила и любит. Значит — вернись. Так потому и называется. Я всех знакомых спрашивал, кто видел эту картину: «Скажите, пожалуйста, — спрашивал я, — а что парень, который идет за загородкой, что он поет?» Кого ни спросишь — никто не знает. А вы как думаете, что?

— Не знаю… — ответил огорченный Ракитин.

— А я узнал.

— Как же это вы узнали?

— А я, знаете ли, подошел к заведующему выставкой и спросил цену картины.

— Продана, — отвечает.

Думаю: как быть? И говорю ему, заведующему: «Прошу вас, — говорю, — я бы хотел заказать художнику повторение этой картины. Только интересуюсь знать, что поет этот парень с гармошкой?»

Пришел на выставку через неделю. А мне заведующий подает записку. На ней написано только:

Вот и разберитесь, картина-то такова. «Вернись». Глубина какая. Как узнать, кто прав, кто виноват… Не догадаешься… Но написано ловко. Забыл… художник-то, ну как его… Черт! забыл!

— Жаль, я не видел… — сказал Ракитин. — Я бы хотел узнать, как фамилия художника.

— Я вам узнаю, — сказал Кузнецов. — Я бы хотел, чтобы он написал меня, так: в аллее осенью… серое небо, осыпаются листья. Я сижу на скамейке, и тоже, чтоб он поставил на выставку и назвал «Вернись»… Пускай она увидит… Может, проснется совесть. Только парня с гармошкой не надо… и самовар тоже ни к чему…

— Можно, — сказал Кузнецов. — Я узнаю, найду художника. Это вы хорошо придумали. Пускай поглядит. Только не надо, чтоб вас одного сажать на скамейку, и лицо грустное не надо. А я с вами на скамейку Зойку посажу, да голую… Она сложена… ну, как Венера… Прямо Венера. А вы с гармошкой. Вот тогда она пускай посмотрит… Задумается…

— Ну что вы… это невозможно. Зачем?

— Как — зачем? Когда вы грустный будете нарисованы на картине «Вернись» — это ни черта не стоит. Она рада будет, будет показывать знакомым. Ему покажет: вот, мол, как он из-за меня страдает… Цену себе набивать будет. Как его нажгла — рада будет. А тут тпру… — сказал Кузнецов, как останавливают лошадь. — Тпру… дудки. Не похвастаешься. Непременно надо такую картину. И еще надо на скамейку шампанского бутылки три поставить и назвать ее «На — выкуси»… Вот тогда она поймет.

— Что вы, разве можно? Это вульгарно, — сказал Ракитин, — и грубо…

— Грубо? Да? А она с вами поступила нежно, не грубо? Да вы что…

Опустив голову, Ракитин сидел на подоконнике. За ним темнели березы парка в утреннем рассвете, и звенели малиновки.

— Знаете, — сказал он, — Василий Сергеевич, — я рад. Вы, по правде, говорите все, конечно, не то. Я ведь любил… любил… Обожал… Но странно, позвольте мне вас обнять. Что-то есть в вас, во всей ерунде, которую я слышу, есть что-то доброе… И мне идет в душу странное… другое, искреннее участие. Есть что-то дружелюбное. Мне показалось сразу — да то ли это, что я так любил? Показалось, и как-то мне стало сразу тут хорошо… — показал он на грудь. — Спасибо вам…

Он встал и, подойдя к Кузнецову, сказал: