Так я мечтал на даче у тетки в Петровском парке. И за обедом, когда было так хорошо и была клубника со сливками, я рассказал как-то свои желания уйти в дремучий лес и жить там в избушке с Дружком. На это тетка сказала, что я глупый мальчик и что если бы я желал так жить в Петровском дворце, который тут недалеко, рядом, и хотел бы сделаться вельможей, то это ей больше понравилось бы…

Я не знал, что такое вельможа, и не мог никак понять. Но тетя моя была такая хорошая, добрая, такая на ней косынка и так хорошо причесаны ее седые волосы, что я всегда думал: «Она говорит, что нужно». Однажды, когда за загородкой сада играл старик на шарманке, она дала мне 20 копеек и велела ему отдать, сказав:

— Отдай бедному музыканту.

Я с особой радостью исполнил это. Музыкант был старый, сморщенный, бритый, с красным шарфом на шее и дурно говорил по-русски.

С тех пор я полюбил ее еще больше.

И, все-таки, меня тянуло в лес. Мы с Дружком поймали бы дикую корову, такую, как у нас была Сметанка. Я привязал бы ее к избушке и доил бы, пил бы молоко… Одно смущало: вдруг корова-то дикая да станет бодаться. Как быть?

Иногда меня пускали гулять с Дружком одного. Дружок в ошейнике, и я его водил на плетеной веревке.

Раз пришел я к Петровскому дворцу. Там площадь, стоят скамейки. Большой дворец — пустой^[584], никто в нем не живет, но сбоку, где растут акации, я увидел с дорожки в окне дворца — сидят двое в мундирах, оба седые, и на шее у каждого по большой медали. Сидят они за столом, самовар — пьют чай.

«Вот это вельможи», — подумал я и засмотрелся. Они тоже посмотрели на меня в открытое окно. Один, обернувшись к окну, сказал:

— Это твоя собака?

— Да, — ответил я, — моя. Дружок называется…

— Хорошая, — говорит, — собака. Отдай, — говорит, — ее нам.

— Нет, — говорю, — нельзя.

— Это не твоя собака-то. Ты, должно быть, ее украл?

Я как услыхал, так изо всех сил пустился бежать с Дружком домой.

Когда я прибежал на дачу, то увидел на террасе Лариона Михайловича Прянишникова, двоюродного брата своего Мишу Ершова и тетку и рассказал им с волнением о вельможах с медалями. Они смеялись.

— Это не вельможи, — сказала тетка, — а швейцары, сторожа. Ах ты, глупый!

Ларион Михайлович Прянишников был высокого роста, худой юноша. Все, что он ни говорил, мне нравилось невероятно.

— Вот что, — сказал он мне, — после обеда мы пойдем, Костя, я тебе покажу дремучий лес, тут, недалеко.

Я едва дождался обеда, чтобы скорее попасть в лес. Пошел Прянишников, Миша, я и Дружок. Мы пошли по шоссе к заставе. У заставы, раскрашенной черными и белыми полосами, стояли солдаты. Там мы свернули с дороги и пошли лугом. Большой лес стоял вдали ровной стеной… А слева было видно большое поле Ходынское. Подошли к самому лесу, перепрыгнули канаву. Ну и лес увидел я! В первый раз в жизни. Вот до чего огромный, дремучий. И в нем никого нет, никого… До чего хорошо! Дружок с радостью бегал.

«Отчего же это живут все в Москве и в лес сюда не ходят?.. Значит — боятся, — подумал я. — Отчего живут на даче, где сделаны дорожки, куртины, — как некрасиво. Тут нужно жить, в лесу…»

— А что, медведь — живет здесь? — спросил я у Прянишникова.

— Что ты, Костя, рядом Москва, — его убьют ведь… Тут никаких зверей нет.

«Жаль», — подумал я. И все спрашивал у Миши и Лариона Михайловича, что значит, что в лесу никого нет.

— В лесу хорошо, но скучно, — ответил мне Миша, — и дорожек нет. Но на даче лучше. В парке много гуляют. Там чисто, песком посыпаны дорожки.

«Ну нет, — подумал я, — ерунда. Лес лучше».

Когда садовник, помню, ножницами у нашего сада стриг акацию, я спросил его, зачем стрижет, жалко ее и стало гораздо хуже. Он сердито посмотрел на меня и сказал:

— А ты, барчук, дурак.

Вот и все…

Лес становился все чаще и спускался вниз, и сквозь деревья показалась внизу, у зеленого луга, Москва-река. У песчаной отмели стояли барки. Вдруг Дружок заворчал и, подняв голову, залаял, отскочив от куста. Мы посмотрели в куст, там шипело и фыркало.

— Ёж! Смотрите, ёж! — сказал Прянишников.

Свернувшись в клубок, ёж был, как шар. Растопыривши щетину, отчаянно шипел и фыркал.

— Надо его взять домой, — сказал Миша.

Ежа завязали в платок и принесли домой.

Дружок был, видимо, доволен, что нашел ежа.

На даче у тетки все смотрели на ежа. И соседи пришли. Ёж шипел. Его посадили в пустой деревянный ящик. Я положил туда травы, хлеба и мятный пряник. Кухарка Настасья сказала:

— Бедный… может, у него в лесу-то дети остались… теперь помрут…

Ночью я не мог спать.

Жалко мне ежа: у него дети в лесу, маленькие, и тоже все в щетинке. Умрут в лесу…

Я встал и оделся, снял с подушки наволочку, насилу посадил в нее ежа, наколов пальцы, и тихо спустился с лестницы. Прошел кухню и вышел наружу. Бегом побежал к дороге. За мной Дружок. Думаю: как обойти заставу — там солдаты отнимут ежа. Перешел через дорогу, пошел по полю. Дружок рядом бежит. Слева серп месяца, впереди лес, ближе, ближе. Сердце бьется, а ёж все шипит.

Вот и канава, и лес. Как жутко!

Перелез через канаву. В лесу еще страшнее, будто вот кто-то сзади схватит. Лег на траву, трава мокрая, роса. Тихо кругом, только ёж шипит.

Разворачиваю наволочку. Пустил ежа на траву, схватил Дружка за ошейник — и назад, через канаву.

Бежал за Дружком домой что есть сил. Боялся оглянуться: вдруг кто-нибудь из лесу гонится за мной.

Бежал и так устал, что лег в поле. Лес уж далеко. И вижу, из леса вышел кто-то, люди, женщины в белом и еще кто-то. И женщина запела так хорошо.

Дружок залаял. Люди бросились бежать опрометью и спрятались в лесу.

Когда я подходил к даче, то увидел, что у террасы свет. Громко говорят. Тетка кричит.

Когда я подошел, все, увидав меня, закричали:

— Вот он! Куда ты ушел? Да ты что? Как ты смел? Дурак! Сумасброд!

И чего только ни кричали.

— Зачем ушел, отвечай? — набросилась на меня тетка. — Отвечай!

Я только ответил:

— Ёж. У него дети. Маленькие, в лесу.

По Николаевской железной дороге, в двух часах езды от Москвы, у станции Подсолнечная, есть большое Сенежское озеро. Любители рыбной ловли на удочку ездили туда из Москвы.

Прекрасное Сенежское озеро…

С одного берега — высокий еловый лес стеной спускался к самой воде. Открывалась возвышенность, на которой было раскинуто село со старой церковью. Седая череда и камыши густо, островами, лежали вдали и говорили о каком-то далеком крае. И дальше синело своими волнами озеро. Белые чайки и крачки носились над водой. Гагары, ныряя, покрикивали, веселили озеро.

У дороги, у самой воды, стоял одноэтажный большой дом — вроде гостиницы для приезжающих рыболовов. К самому озеру шла деревянная платформа, где была запруда. Внизу плоты на воде с причаленными лодками для рыболовов. За право ловли, лодку и стоянку в гостинице брали в день один рубль. Заведующим домом и лодками был Кузьма Николаевич. Он же ставил самовары посетителям и продавал мелкую рыбу, живцов, для ловли окуней и щук, которых много было в озере Сенежском. Приезжие скоро знакомились, размещались по комнатам, где были деревянные нары с матрасами, набитыми соломой.

Когда Кузьма Николаевич видел, что идет рыба, он посылал и мне, и другим рыболовам письмо: «Приезжайте, жор. Ваш доброжелатель Кузьма». «Жор» — значило, что рыба сильно брала на удочку.