— Маша, — сказал он сестре, — знаешь что, отдадим ему свой участок… Хотите, в Гурзуфе, у самых скал… Я там жил два года, у самого моря… Слушай, Маша, я подарю эту землю Константину Алексеевичу… Хотите?.. Только там очень море шумит, «вечно»… Хотите? И там есть маленький домик. Я буду рад, что вы возьмете его…

Я поблагодарил Антона Павловича, но и я у самого моря не смог бы жить — я не люблю спать так близко от него, и у меня всегда сердцебиение…

Это была последняя моя встреча с А. П. Чеховым.

После я жил в Гурзуфе и построил себе там мастерскую^[189]. И из окна моего был виден домик у скалы, где когда-то жил Антон Павлович. Этот домик я часто воспроизводил в своих картинах. Розы… и на фоне моря интимно выделялся домик Антона Павловича. Он давал настроение далекого края, и море шумело около бедного домика, где жила душа великого писателя, плохо понятого своим временем.

— Меня ведь женщины не любят… Меня все считают насмешником, юмористом, а это не верно… — не раз говорил мне Антон Павлович.

Второй раз мне приходится представлять Россию в международном жюри по выбору красивейшей девушки Европы и второй раз я переживаю незабываемое чувство радости, которое дается зрелищем самодовлеющей, абсолютной красоты.

Когда перед нами, судьями, проходили красавицы, посланные всеми странами Европы, трудно было отделаться от мысли, что это — какие-то особые существа, отмеченные печатью высшей милости. Не потому только, что они — красивы: нетрудно и в Париже набрать два десятка красивых женщин. Поражало меня в избранницах, во-первых, их личное обаяние, шарм, та невидимая атмосфера очарования, которая окружает всякую из них и действует на людей прямо магнетически. В них нет ни тени вульгарности, ни капли кокетства. Они несут свою красоту как высший дар и, в свою очередь, одаряют ею нас, простых смертных. И как все кажется серым, когда выходить потом на улицу, в повседневную, некрасивую жизнь!..

Второе обстоятельство, которое я хотел бы отметить, — глубокая «национальность» каждой кандидатки. По-видимому, выборы по отдельным странам производились правильно, в обстановке, исключающей какую-либо подготовку, ибо всякая отдельная «мисс» является, поистине, воплощением своего народа, живым выражением его главных национальных черт. Вот «мисс Франция», напоминающая прекрасную, гордую лань лесов Иль-де-Франс. Вот белокурая Гретхен, со скромной, застенчивой улыбкой красиво очерченного рта — «мисс Германия». Морем дышит цветущая неаполитанка, «мисс Италия»; ведь вот белокурая она, с голубыми глазами, — и все-таки какая типичная, какая несомненная неаполитанка! Мне думается, что, если нам показали бы всех конкуренток, не называя их национальности, — мы бы могли верно указать соответствующие страны…

Наша «мисс Россия» произвела на жюри чарующее впечатление. Веселая, приветливая, наивная — она была живым образом русской девушки. Все в ней русское — от родного, знакомого изгиба бровей и до открытой, радостной улыбки. Глядя на нее, я не переставал думать о нехитром крестьянском слове: «улыбнется — как рублем подарит». Выбор, сделанный жюри «Иллюстрированной России», следует признать в этом году сугубо удачным.

Подивился я еще тому, что некоторые красавицы казались сошедшими с картин известных художников. «Мисс Греция», на которой остановился после долгих колебаний наш выбор, напоминает женщин с полотен английского художника Альма Тадема. Белокурая англичанка напоминает тип Берн Джонса, а стройная как тополь «мисс Франция» заставила меня подумать о Пюви де Шаванне, о его грустных, тянущихся к небу женских силуэтах. Для меня было волнующей радостью это сопоставление: как верно должен был чувствовать художник женский тип, чтобы мы могли в один прекрасный день узреть на земле его реальное воплощение!

О самих выборах можно сказать одно: задача была бесконечно трудна. В наше жюри входили: от Франции — славный художник Альбер Бенар, чья патриархальная фигура производила не только на конкуренток, но и на самих членов ареопага сильное впечатление; от Германии — известный художник и издатель Кебнер; от Англии — также художник, академик Вильям Аблетт; от Австрии — художник Тишлер; от Бельгии — живописец Эмиль Баэс; от Болгарии — скульптор Георгиев; от Дании — художница Герда Вегенер; от Испании — скульптор Сантьяго Бономе; от Греции — художник Галанис; от Голландии — художник-портретист Ван Донген; от Венгрии — живописец Вертес; от Ирландии — художественный критик Ален Денкан; от Италии — скульптор Аутера Маразани; от Польши — скульптор граф Замойский; от Румынии — художник Стоенеско; от Чехословакии — художник Купка; от Турции — художник Мидхат бей; от Югославии — скульптор Ораоватц; и ваш покорный слуга — от России. Победила, как известно, мисс Греция. Она не воплощает тип древней Эллады, как приходилось читать в газетах: нос у нее с горбинкой. Но она прекрасна как богиня; особенно неотразимое впечатление производят ее глаза — бездонные и полные тайной жизни. И рот у нее под стать обитательнице Олимпа…

Я придаю выборам красивейших женщин большое облагораживающее значение. Женщина есть тайна жизни, ее красота и вдохновение. Недаром у Вагнера, в «Сумерках богов», когда увели Фрею, — «боги соскучились». Как посланницы небес, женщины спускаются на нашу серую землю, дают нам жизнь, окружают нас теплом и лаской, смотрят в наши глаза любовным взглядом, — и так же неслышно от земли отлетают… «Ehret die Frauen»^[190] — пел юноша Шиллер. Но как чтить их иначе, чем дав им возможность поднести нам, как нездешний дар, вид их гордой и чистой красоты!

В конце октября поздно вечером возвращался в свою мастерскую на Долгоруковской улице в Москве. Шел мелкий дождь.

Мимо меня быстро прошел человек, одетый в летнее пальто, с поднятым воротником, с опущенными в карманы руками.

И вдруг я услышал знакомый голос:

— Коровин…

Я обернулся: передо мною стоял Михаил Александрович Врубель. Я не ожидал, что он в Москве, и спросил:

— Давно ты в Москве? Отчего же ты до сих пор не отыскал меня? И Антон здесь…

«Антоном» мы звали Серова («Валентин — Валентоша — Антоша — Антон»).

— Я недавно приехал. Не в том дело. Пойдем в цирк…

— В цирк? Зачем? Поздно…

— Ты никогда не видел такой женщины. Понимаешь? Ты никогда не видел такой красоты…

Врубель стоял передо мной. Котелок его был надвинут на лоб. Худое прекрасное лицо Врубеля выражало в эту минуту какую-то особенную радость, какой-то полет.

— Что ты говоришь?.. Какая красота, — сказал я, — ну, пойдем…

Мы прошли за кулисы цирка мимо каких-то артисток, артистов, собак, лошадей…

— Постой… — остановил меня Врубель, — сейчас как раз ее номер.

Действительно, мимо нас проезжала нарядно одетая балериной — с бледным лицом и нежным взором темных глаз — сидящая высоко на лошади женщина.

— Вот она, смотри…

За ней двигались другие лошади. Несли большие кольца-обручи с натянутой бумагой, через которые прыгают в цирках. Несли высокие табуреты, какие-то другие предметы.

К нам подошел низкого роста человек, перевязанный у пояса красным шарфом, в синей вязаной рубашке, красивый, коренастый и с очень широкой сильной шеей. Он поздоровался с Врубелем, и они заговорили по-итальянски (Врубель говорил на восьми иностранных языках). Врубель познакомил меня с ним. Это был муж цирковой наездницы.

Издали я видел, как она на своей лошади носилась по арене. Она прыгала через обручи. За ней бегал рыжий клоун. Но вот ее номер кончился, и, возвратившись со сцены, она соскочила с лошади, подошла к Врубелю и быстро заговорила с ним по-итальянски. Познакомив меня и с ней, Врубель сказал:

— Мы сейчас поедем вместе… Я живу с ними… Здесь недалеко… Пойдем туда…