— Семен колдун был как есть, — говорили мои приятели-охотники. — Как он Настасьеву дочь испортил, ужасти до чего. Ее как выдавать, так она до венца жениха свово, Андрея Уткина, зачала целовать, хватает его почем зря, смотреть срамно. Вот до чего испортил, никуда не годится, хоть плюнь.

— Это бывает, — заметил художник Листократов, смеясь.

— Талала, Талала, давай нам вина, — смеясь, говорил архитектор Вася, наливая всем в стаканы.

Но только он хотел выпить, как из пустой соседней комнаты в стену к нам раздался страшный удар.

Все замолчали, смотря на стену. «Тра-та-та-та» — застучало в соседней комнате.

— Хорош домик, — сказал архитектор Кузнецов.

В соседней пустой и холодной комнате как будто кто-то плясал.

— Что же это такое, — прошептал Листократов, бледнея.

— Берите ружье, — кричал взволнованный Кузнецов, — ведь это убить может, слышали, как ударило! Ведь это в балку ударило, я ведь архитектор, знаю! Что делается!

— Сейчас фонарь возьмем, надо поглядеть — чего тут.

Опять раздался стук, сильнее, еще сильнее, и снова ударило в стену. Охотники взяли фонарь и ушли.

Вернулись все в снегу.

— Чего там, никого не видать, и следа нет. Где ж, там все забито, кому быть. Это ведь попугивает. Бывает эдак-то…

Василий Сергеевич, взяв пустую бутылку за горлышко, с опаской подпрыгнул к стене и, стукнув в стену бутылкой, отскочил, сказав: «Раз». Потом подпрыгнул, опять к стене, стукнул, сказал: «Два». Затем, стукнув опять и отскочив, сказал: «Три» и встал среди комнаты. Оборотясь к стене, сказал: «Талала, Талала, ты добрый или злой? Если злой, отвечай». В стену застучало: «Та-та-та-та».

— Злой, — сказал Василий Сергеевич и спьяну закричал: — Давайте керосину, поливай скорей, жечь надо! Жги дом, черт с ним. Что вы, не видите, что ль, где живете? Едем! — и он начал одеваться, весь красный, потный и взволнованный.

— Чего вы, Василий Сергеевич, — уговаривали его охотники, — куда в темь таку ехать.

— Запрягай! — приказывал, не слушая, Кузнецов. — Это что ж такое!

Он, покачиваясь, кинулся на крыльцо, но тут же вернулся и сказал:

— Благодарю вас. Посмотрите-ка, хороша лошадка.

Действительно, странно запрягли лошадь, мордой к сиденью саней, а на зад надели дугу и подвязали оглобли. В темной ночи она стояла у сарая.

— Ведь ее запрягаешь так, — говорил Дворченков, — а она вон как. Темно, потому, под праздник завсегда эдак-то. Да и то сказать, мало выпили, вот над нами он и балует… Это что — пустяковина… Да и не свой ли это попугиват…

Василий Сергеевич, сев за стол, налил в стаканы вино, все выпили… Еще и еще…

А там и заря занялась, заалели узоры на окнах…

Милая, вздорная, святочная быль…

Вот скоро установится погода. Снег уже падает, но тает быстро. А вот как подморозит, то и на охоту — по первой пороше. Когда только наследит поначалу всякое зверье, тут-то и самая охота, все видно, чей след, бери только.

Так говорили мои друзья, охотники, собираясь ехать из Москвы ко мне в деревню. Говорили — там леса, зайцев, лисиц много, есть волки. Приятели мои все вырядились охотниками, взяли лыжи, шапки такие с ушами. У приятеля архитектора Кузнецова — валенки высокие, белые. На кожаном поясе — большой охотничий нож, новый, из магазина. Другой приятель, Павел Александрович Сучков, одет, как Садко из оперы, пенсне мешает только, как-то не идет. Он захватил с собою старинную подзорную трубу, в которую его дед смотрел в даль, как Наполеон шел к Москве. Еще один мой приятель, гофмейстер, тоже оделся любопытно, на зеленых шнурах висели фляги, свистки, крючки для подвешивания убитых зайцев и большой компас. Жил я в дремучих лесах, там и заблудиться легко, компас необходим.

Еще были взяты капканы.

— Я и пули беру на всякий случай, — сказал мне Сучков.

Я его спросил:

— Что, Павел, ты пули сам льешь?

Он пристально посмотрел на меня сквозь пенсне и ответил:

— Довольно пошлостей.

Серьезный был человек.

Собрались, на вокзале закусили, выпили. Пассажиры посматривали на нас. Один сказал:

— На полюс, знать, едут.

Сели в вагон, едем. В окнах мигают зимние леса, белеет первый снег. Из фляг мы пили коньяк, говорили: «Ни пера, ни пуху», чтобы не сглазить охоту. С флягами покончили и, чтобы узнать, сколько в них помещается, налили в них вновь из бутылок. Настроение было чудное.

— Достань-ка, Павел Александрович, твою подзорную трубу, — сказал архитектор Кузнецов.

Сучков достал трубу и раздвинул. Труба была, действительно, длинная. Смотрели, наставляя в окно, и гофмейстер, и архитектор Кузнецов. Потом сказали, что ничего не видно. Павел Сучков тоже смотрел.

— Странно, — сказал он. — А в Москве все видно.

— В Москве — другое дело, — сказал Кузнецов.

— Но позвольте, — вступился гофмейстер. — То есть как же. Какая глупость! Не все ли равно!

Оказалось, что переднее стекло упало внутрь трубы. Когда исправили, все смотрели, и я сказал, что вижу бегущего вдали зайца.

— Где? Дай сюда трубу! — кричали все и смотрели все, но зайца никто не видел.

— Все штуки твои! — сказал, сердясь, Павел Сучков и убрал трубу.

Все на меня рассердились.

Впрочем, это верно, что зайца я не видал.

К вечеру, поздно, приехали на небольшую станцию, вышли из вагона. Падал хлопьями снег. Платформа, крыши сараев — все в снегу. У дверей низенького вокзала тускло горят фонари. Нас никто не встретил, подводы не было.

Входим в вокзал.

— С приездом! — говорит буфетчик. — Давненько не были, а я из Архангельска семгу хорошую припас.

— А где она? — спросил Василий Сергеевич.

— На погребе-с.

И буфетчик, наклонившись к нам, прошептал:

— Что же, нешто это пассажиры, плюнуть стоит, хоть буфет закрывай. Верите ли, кой-кто чаю стакан спросит, а то воду дуют…

Пассажиры были крестьяне, одетые в тулупы. Один, одетый побогаче, спал на скамье, другой, раскачивая его за плечо, будил. Потом посмотрел на всех, махнул рукой и сказал:

— Опять машину пропустил.

— Ну и спит мертво, — заметил буфетчик. — Кажинный раз этак-то. Его надоть уметь будить. — Выйдя из-за стойки, он подошел к спящему, наклонился и сказал на ухо:

— Лавка отперта.

Тот вскочил, с испугом смотрел на всех.

— Правильно, — заметил Сучков, закусывая у буфета. — Все понять надо.

— Наконец-то! Да где ты пропал? — говорю я возчику, всему засыпанному снегом. — Час тебя ждем.

— Пропал? Пропадешь! — ответил возчик Баторин. — Вот метель, глаза липнут. На Некрасихе-то моста нету боле, в объезд ехал, эвона куда, на Ремжу.

Выходим к подводе. Метель, розвальни замело снегом.

— Не обождать ли? — говорим.

— Чего ждать. Дорога знамо, доедем, — уговаривает Баторин. — Вот пороша-то хороша. Давеча ехал, так под Ремжей следов нахажено, и чего — не поймешь. Вроде как ведмедь здоровый.

Сучков и гофмейстер молча стали вынимать ружья из чехлов.

— Не беспокойтесь, — сказал Сучков, — у меня пули разрывные.

— Откуда здесь медведи? — говорю я. — С чего ты это, Баторин. Пугаешь зря.

Едем молча. Огромный лес, перед нами, во мгле, сыпет метель, бьет в лицо, слипаются глаза. Едем долго.

— Дороги-то не поймешь, — остановив лошадь, сказал Баторин. — Ишь, круча. Влево надоть, вернее.

Останавливаемся, опять едем, молчим. Вдруг около нас что-то огромное бросилось в сторону, со страшным треском. Как-то вздохнув, оно неслось, удаляясь все дальше в глубину леса. Лошадь наша взвилась в сторону, мы вылетели из розвальней в снег, под горку. Лошадь умчалась, храпя. Я свалился в кусты, холодный снег набился за шею.