Учитель Петр Афанасьевич знает только ерунду: алгебру, синтаксис, все, что хуже. А Василий Иванович знает все хорошее: как на заре в камышах сидеть и глядеть, как утки заворачивают прямо на вас, и как кукулю на озере ночью видели.

Кукулю еще никто никогда не поймал, ее и ловить нельзя — утопит.

И никто про кукулю ничего не знает, а у нее глаза человечьи. А в овраге, за водохранилищем, в лесу, лесового кто видел? — Василий Иванович. А на озере, за Грезином, ночью темной женщина выходит из воды и поет: «Милый, милый друг далекий, приходи ко мне скорей, а я бодягою шелковой постелю тебе постель…» Ну да что говорить, Петр Афанасьевич, кажется, и в Бога не верит. Я показывал ему икону, которая в серебряной ризе у бабушки в иконостасе стоит. Там все маленькие, длинные человечки написаны, мученики и великомученики, много их. А у одного лошадиная голова^[391]. Весь — просто как человек, худенький, а голова лошадиная. Вот что. За уроком катехизиса я и говорю Петру Афанасьевичу:

— Есть святые мученики с лошадиной головой…

Петр Афанасьевич рассердился ужасно.

— Вот дурак! Скажешь такую ерунду на экзамене в Москве и провалишься. Откуда ты все это выдумал?

— Нет, — говорю, — не выдумал. А вот пойдемте, я вам покажу.

Петр Афанасьевич за уроком любил закусывать. Ему приносили, должно быть, чтобы не скучно было. Маленькими рюмочками пил водочку. Как выпьет рюмку, так, закусывая, всегда скажет:

— Ну-с, априори…

Держа на вилке огурец, он пошел за мной в комнату бабушки. Я ему показываю икону в иконостасе. Лампада горит, и видно мне, как он рассматривает, растопырив глаза. Потом откусил огурец, задумался, долго жевал. Потом сказал:

— Верно. Лошадиная. Я это, — говорит, — узнаю. Я-то, — говорит, — не верю в эти иконы. Мало ли что на них намалюют богомазы…

Я думаю: «Эге, не знаешь, бабушка тоже не знает. А Дубинин, Василий Иванович, знает. Все мне рассказал и подробно. Угодник этот отличный, хороший человек». И говорю Петру Афанасьевичу — я, мол, знаю, что вам у других спрашивать.

— Расскажи, — говорит мне, — что знаешь. Ты что же, прочитал, что ли, где?

— Нет, — говорю, — не прочитал, а знаю. Это, — говорю, — был такой человек, красоты непомерной, такой родился на свет красавец. Вот бабы так на него и облизываются, прямо бросаются. Он от них туда-сюда, никакой возможности нет, до того одолели.

— Постой, — остановил меня Петр Афанасьевич. — Тебе сколько лет-то?

— Тринадцать.

— Тринадцать? Да. Так откуда же это ты?..

— Петр Афанасьевич, — говорю я. — Послушайте, что дальше будет, — а сам думаю: погоди, все расскажу. Охотник-то Дубинин знает, а ты нет. И продолжаю.

— До того его бабы одолели — деться ему от них некуда. Красив очень. Он терпел, терпел, но замучился ужасно. Одна срамота выходит. Я тоже, не знаю, как вы, Петр Афанасьевич, а я вот девчонок не очень люблю. Плаксы, что-то пищат. Вот на дворе, в пряталки играть… Я терпеть не могу. Так он, угодник Божий, не знал, куда от них деться. И стал просить Господа: «Господи — молился он. — Спаси и помоги. Как бы от них куда спастись. Уйти от этой нечисти?»

Это я все говорю Петру Афанасьевичу и стараюсь все сказать точь-в-точь, как мне охотник Иван Васильич Дубинин говорил. И стараюсь подражать ему.

Смотрю, Петр Афанасьевич третью рюмку пьет и глаз с меня не спускает. Вижу, что нравится мой рассказ о великомученике.

— И вот, молится он, — продолжал я. — Долго и усердно молился. И долетела, значит, молитва до конца. И у красавца начала расти голова. Лошадиные зубы, уши. Посмотрел он в зеркало и видит, у него лошадиная морда растет. Вот что! Так он обрадовался. Вот, думает, хорошо. Пускай они теперь поглядят. Вот как был рад великомученик. Когда как они его увидят, так все в сторону шарахнутся. Вот, — говорю, — Петр Афанасьевич. Вы не беспокойтесь. Это все, говорю вам, верно. Конечно, это все в старину было, когда такие красавцы родились на свет.

Петр Афанасьевич почему-то задумался. Допил он последнюю рюмку и пошел опять в комнату бабушки, стал смотреть икону великомученика. И видел я, как он зажигал спички и близко рассматривал мученика с лошадиной головой.

— Ну, априори, ты это сам выдумал или тебе рассказал кто? — спросил меня Петр Афанасьевич.

— Ничего не выдумал, — отвечаю. — И это все верно. Рассказал мне, кто это точно знает. Это — друг мой, охотник, что у канала живет, на краю, вот там, — показал я в окно. — Он охотник — Иван Васильевич Дубинин.

— Ну и олух же этот друг твой. Он — тоже лошадь, должно быть. Кто же в такую чушь верить может?

Обидно мне стало за Ивана Васильевича, потому хороший он человек. И мученик мне тоже нравится.

— Петр Афанасьевич, — говорю я. — Не сердитесь. Все это верно. Бывает это. Мне охотник Дубинин говорил: «Вот, — говорил он мне, — когда ты, — говорит, — подрастешь, как бабье к тебе приставать зачнет, узнаешь тогда мученья, помолишься тоже… В них сласть такая — что ау! Пропадешь!»

Петр Афанасьевич слушал меня. Сморщил брови и, положив руки в карман, сердито так ходил по комнате. Потом опять пошел в комнату бабушки моей, вынул горящую лампаду из иконостаса, поднес ее близко к иконе великомученика и долго-долго смотрел.

В воскресенье утром я ушел к Ивану Васильевичу. Пришел к нему и вижу — у него сидит Петр Афанасьевич.

Сердито так посмотрел на меня, я даже испугался. Дубинин поздоровался со мной ласково и сказал:

— Ничего, пущай, он мальчик еще несмышленый, но озеро наше любит. Видите, какую он картину нарисовал, подарил мне.

И Дубинин показал на стену, на которой висела моя картина. Написано озеро, лес, пески.

— А вон это, вдали-то, — объясняет Иван Васильевич, — вон это, я иду, вон, маленький-то, — это Шутик. Мне за картину эту Фроловский приказчик пять рублей давал. Эге, брат, я не отдал, потому сам глядеть буду. Сам глядеть люблю… Праздник, сейчас зайчика изжарим в сметане. Петр Афанасьевич, чего горевать, только ежели не веришь — то трудно. Чего бывает, чего не бывает, чего все рассмотреть, нешто можно. Ну, хоша и эту взять, што обиду сердцу и боль тебе причинила. Говоришь, что веснушки, тут веснушки ни при чем. А ты сходи к Казанской, там в притворьи махонькая иконка висит — Прасковии, — дак ты один помолись с верой, поплачь и увидишь, как сразу свободу почувствуешь, и станет горе, как нет… Уйдет. А веснушки — только, как солнцу всходить, стань в реку и умывайся против воды. Через двадцать один день веснушек не будет.

— Костя, — сказал мне Петр Афанасьевич, — сбегай-ка, вот рубль, в трактир, купи бутылку водки, две пачки папирос и две бутылки черного пива.

Я побежал, а он вдогонку кричит мне:

— Бархатного пива, не забудь.

Когда я вернулся, на столе стояли огурцы, соленые грибы, рыба и жареный заяц. Петр Афанасьевич водку пил, а Дубинин не пил.

— Нельзя, — говорил он, — прицел от нее потеряю, нельзя — прицел мне нужен, без прицела не прокормлюсь…

Уговорился я с приятелями моими поехать на охоту в муромские леса. Что все в Москве сидеть? Поедем на Рождество на Касимовский тракт. Там постоялый двор и трактир купца Фураева. Я бывал летом проездом у него. Фураев человек хороший. В доме у него приветливо и уютно. Уху с расстегаями такую ел, что нигде и нет такой. В лесу стоит дом, на дороге. А внизу, под обрывом, течет широкая Клязьма. Ну и хорошо там. Звал меня Фураев в гости приезжать зимой. Говорил: «Вот уха-то зимой из налимов! Много их в неред зимой попадает. Приезжай на праздник. Угощу». Ну, и решили мы поехать на Рождество втроем.

Со станции наняли возчика-крестьянина и поехали в розвальнях. Едем полями, лесами, месяц подымается, ночь светлая, морозная.

— А что, бывают тут разбойники? — спрашивает приятель мой Вася у возчика.

— Тута? Не слыхано. А вот подале, куда едем, похаживает, точно, Чуркин.