— Ничего, — ответил хриплым голосом Утюг. — Не сопьемся…
— А где же масло? — спросил доктор. — Я масло вам, Татьяна Федоровна, привез, холмогорское.
Утюг тащил мешок.
Мрачный человек Утюг, маленького роста, коренастый, ходил как-то усами вперед, а ноги где-то сзади. Он больше всех хлопотал за обедом. Зажгли лампу под розовым абажуром. Комната осветилась, и как-то радостно было.
— До чего я вас люблю, Татьяна Федоровна, — говорил доктор. — До того… Прямо вот… Эх, давайте, друзья, запоем. Вали, начинай.
Проведемте, друзья,
Эту ночь веселей,
Пусть студентов семья
Соберется тесней.
Потом как-то особенно пела Татьяна Федоровна:
Святой Татьяны день
Душой своей примите,
Во братстве скованный,
Он истину найдет.
И, истину любя,
Народу вы служите,
И к свету разума
Счастливый мир придет…
— Истина, истина… А я вот за истину в одиночке сидел… Сослан был… — сказал, выпив водки, мрачный Утюг.
— Как? За что?
— За митральезу[489]… Вот за что.
— Как за митральезу?.. За какую? Что за ерунда? Почему?
— Был я студентом. И была у меня любовь. Вот на Татьяну Федоровну похожа… Красота. И-их, и любил я ее… Ну, что говорить… Раз в Татьянин день я с друзьями загулял. Пели, пили, вот как сейчас… На бульваре, на Тверском, студенты-друзья меня спрашивают: «А куда же ты митральезу девал?» А студентов было много и, должно быть, среди них переодетый «шпик». Я просто и ответил: «Дома осталась».
— Ну и что же?
— А вот… Татьяна Федоровна немного картавит, «р» не выговаривает. Это так идет к ней… А моя говорила так скоро, ну, как стреляет. Ее еще отец «митральезой» прозвал. Ну, у меня обыск… Где митральеза? Ищут. Что делается, сказать невозможно… Я на мою показываю — «вот митральеза»… Не верят. Посадили. Правда, не долго сидел. Сослали. Будто бы потом, и верно, у кого-то нашли митральезу… Понравилось мне на Севере… Там и остался. Митральеза ко мне приехала… Натальей звали… Милая Наталья…
И Утюг мрачно выпил водки.
Студенты запели:
Полно, брат, молодец,
Ты ведь не девица,
Пей, тоска пройдет.
— Не верю, ничему не верю, — говорил мрачный Утюг. — Не верю в истину, в справедливость. Ни в какие передовые слова. Все ерунда… Есть только совесть…
— А где же ваша митральеза теперь?
— Нигде, — мрачно ответил Утюг. И добавил: — Ну, довольно.
Утюг запел:
Коперник целый век трудился,
Чтоб доказать земли вращенье.
Дурак, зачем он не напился,
Тогда бы не было сомненья.
[490] — Во всем оккультика виновата! — сказал вдруг, подняв палец, Утюг.
— Ну, довольно тебе, — остановил его доктор. И встал.
— Господа, — сказал он. — Позвольте мне сказать вам очень серьезное. Вы студенты, и все вы юны. В вас еще машина жизни цела, не истрепалась. И колеса, зубцы… новы и целы. У вас душа еще светлая… Вы поймете… И вот я прошу вас, умоляю, уговорите Татьяну Федоровну, Татьяну нашу, которую мы празднуем…
Татьяна Федоровна встала и опустила гитару, побледнев.
— Прошу вас, уговорите ее выйти за меня замуж…
— Идите за него замуж, Татьяна Федоровна, идите, — хором кричали мы все.
— Ага, ага, я прав, — сказал Утюг. — Начинается судьба, оккультика-то есть… Татьяна — есть красота, высота. Встать! — закричал он вдруг.
Мы все встали.
— В душе человеческой, — говорил Утюг, — есть высокие, святые стороны. А то и такие… хоть плюнь. Разные есть. А у вас, Татьяна Федоровна, они прекрасные… А все же, доктор, прости меня, она за тебя не пойдет замуж… Не судьба… Оккультика не та… А может, и та… За-муж! Татьяна Федоровна! — скомандовал он вдруг нашей хозяйке. — Идите замуж за доктора!
— Замуж. Какая я жена? Нет, я не жена… Я не могу без них… без юности… — говорит Татьяна Федоровна, а сама и смеется, и плачет.
* * *
Прошло много времени, и вспомнил я как-то нашу Татьяну Федоровну летом в Москве, в жаркий летний день.
Поехал туда, где она жила, но ее там уже никто не знал: съехала с квартиры давно. Я зашел в соседнюю лавочку купить папирос. Старик-лавочник дал мне пачку.
— Не знаете ли, — спросил я старика, — здесь, по соседству с вами, жила Татьяна Федоровна. Не знаете ли, куда она уехала?
— Как же-с, как же-с, знавал… У меня забирала на книжку. Правильная женщина была…
— Куда же она уехала?
— Никуда не уехала. Вот уже три года, как померла…
Какое горе я почувствовал сразу… Что-то дорогое ушло.
— А где же ее похоронили? — спросил я старика.
— Э-э, хоронили! Вот хоронили-то ее по перьвому разряду, ведь она знатная дворянка была, генеральская дочь. Чего духовенства было, страсть сколько… Покров золотой… Я прощаться ходил. Во-о, студентов… Что было! Плакали. Особенно один, сказывали, дохтур, рослый такой, страсть убивался… Я глядел ее в гробу, чисто живая спит, красавица…
— А где же могила ее? — спросил я.
— Где? В Питер увезли. Ведь она знатная, говорю, из Питера была родом…
Так оказалось, что незабвенная наша Татьяна была не московской, а петербургской…
Метелица
Сегодня метель.
В окнах моего деревенского дома белым-бело. Сыплет крупа; метелица без конца. В пяти шагах ничего не видать.
— Эх, насилу пробрался к тебе, право, — входя, говорит с веселым смехом крестьянин-охотник Сергей, по прозвищу Баран.
— Я тебе, Лисеич, трех косачей прихватил. Надысь на чучелов нагнал, пристрелил…
— Как же ты в такую пургу приехал? Ведь дороги не видать. Садись, чаем угощу. Рад тебя видеть.
— И я рад, Лисеич, что к тебе заехал.
— Постой, я скажу Афросинье, чтобы самовар… Да кое-что подбодрила б закусить… Озяб ты.
Я пошел на кухню. Сергей со мной. Разворачивает кулек:
— Батюшки, и что же это?
А в куле не косачи-тетерева, а две курицы и петух.
— Ах ты, мать честная, — говорит Сергей. — Чего же это? Вот что делают надо мной, плутовню какую. Я тебе трех тетеревов вез, а это что… курье! Их ты, что б их… Все девки, знать, балуют. И что делать? А, плутня какая!
Дед, сторож мой, сидевший на кухне, сказал:
— Погоди ты, Баран, за баб в ад тебя черти потащут.
Баран рассмеялся, оскаля белые зубы, говорил:
— Не иначе, что баба курей положила, — сказал он. — Я-то сказал сдуру, к Лисеичу еду, тетеревей ему заверните… А она вóт тебе, все для смеху.
— Смотри, — говорит мне сторож-дед, глядя в окно. — Вон и еще идет к тебе, с ружьем, Герасим, знать.
Весь засыпанный снегом, с лыжами, вошел охотник Герасим Дементьевич, нанес в теплую кухню холода и снега.
— Ну и манна небесная, — сказал Герасим, смеясь. — Насилу дом нашел. Вышел с утра, думал, пороша хороша. Ну, а вот тебе что… Какая охота. Насилу с кручи сошел. Пропадешь…
Охотники поздоровались:
— Как ты пробрался, Сергей?
— Да вот, сейчас приехал.
— Вот как я с кручи на лыжах спускался, напоролся: сидит один… Лесину выбрал здоровую и пилит. Ну и лошадь тут же: значит, лес тащит. В десяти шагах от него прошел, а кто — не разберешь. Под метелицу ворует. Что делать, знать, нужда…
