— Так, накладет на рукопись шеколад и выбрасывает.
— Нет, это у нее был высокий религиозный экстаз, — говорил профессор.
— Это Лиза ваша, а у меня Зина была. У ней во время полнолуния я два раза иностранного офицера из-под кровати за ноги вытаскивал.
— Что вы скажете про это? — встав в позу, спросил Вася. — А потом стихи нашел.
Маленькая крошка, голубой глазок…
Потом «Зинок», а дальше все хуже и хуже.
— Ну да, ну это другое, — сказал профессор. Это пошло. Там была другая сфера, повышенный духовный запрос. Это редкий случай и мало исследованный, высшего порядка; это тема для многих лекций.
— Ну да, а я думал, это просто, вроде любовных штук. Я вот знаю толстого монаха, так он…
— Постой, Вася, довольно, — говорю я. — Это другая среда. А это Лизок — глазок, любовник под кроватью. Это верно, что пошловато.
— Но не говорите, — горячился Вася. — Да что тут. Рога бабы ставят всем. Какая там среда. Везде от этой ночной голубушки горя немало бывает. Я сколько терпел. Она наведет это свои лучи, ну, и прощай, Зинуша, будь счастлива с другим. Не кто-нибудь, а Кант сказал.
— Послушайте, — сердясь, сказал профессор. — Оставьте Канта, он не говорил таких глупостей.
— Смотрите, вон она. Пожалуйте, — и он показал на окно.
В большое окно мастерской моей было видно — в сумраке ночи над темным бором торжественно и таинственно вышла полная луна.
— Как поэтично, — сказал один профессор.
— Вот где это у меня поэтично, — показал на свою шею Вася.
— Какая красота, какой льет мирный свет, — сказал другой.
— Сводня! — крикнул архитектор Вася.
— Что ты, разве можно? Это спутница наша. Что ты взбесился!
— Вот это где у меня спутница ваша сидит.
— Это верно, она банки ставит, — сказал фельдшер.
— Какие банки, банки что? Рога ставит.
— Это верно, — сказал фельдшер. — Вот у нас доктор был в городе. Вот он в актрису влюбился, ужас как. А она на даче его при луне на качелях со студентом качалась.
— Ну и что же?
— Студента он отвадил, ну, и рад был.
Так она одна, ночью проснется, качаться идет на качели, а доктор и слышит ночью, как на крыше кот что-то мяучит очень и ходит кто-то; а она проснулась и качаться идет в сад. Он, доктор-то, и увидал, на крыше кто же? — Студент!
«Вы, — говорит, — что это-то на крыше делаете?» А он отвечает: «Я, — говорит, — лунатик». В городе-то все пациенты — «Что с доктором случилось? Ведь клинический врач, не кто-нибудь, — одну касторку всем больным прописывает, и только». Вот видите, как эта спутница испортить может. А ведь первый врач в городе был.
Случай с Аполлоном
Бывает в жизни так: при самых лучших намерениях получается совсем наоборот…
Однажды у нас в Москве случилась ошибка — пустяшная, как бы это сказать: недоразумение в области науки.
А именно: общество людей хороших и почтенных создало в Москве Училище живописи, ваяния и зодчества[277], откуда вышли художники, архитекторы и ваш покорный слуга, и это московское художественное общество однажды резонно нашло, что художникам надо дать лучшее образование, поднять их научные познания.
Вот и назначен был новый директор. Преподаватели радовались, сияли ученики. В прекрасную квартиру («отопление и освещение») приехал новый директор, человек серьезный, роста небольшого… Его фамилию я теперь забыл: не то Випнер, не то Грипнер[278]. Извините — память стала изменять.
Преподаватели наши были все художники славные: Саврасов, Перов, Прянишников, братья Павел и Евграф Сорокины, Поленов, Маковский[279] — ныне люди умершие.
Собрались учителя и ученики в актовом зале прекрасной школы нашей послушать нового директора. Он появился на возвышенном месте, где был накрыт зеленым сукном небольшой стол, в вицмундире и при орденах. Посмотрев на нас строго сквозь большие роговые очки, новый директор сказал:
— Отсутствие знания в художниках лишает их произведения смысла, который они должны иметь… Вот пример: картина Куинджи «Украинская ночь»[280], вызвавшая столько шума в публике и имевшая такой успех. Однако художник ошибся… Всякий, кто знаком хотя бы немного с астрономией, видит, что на картине Куинджи нет звезд южного созвездия…
— Скажу, что не только художники, — продолжал директор, — но и поэты русские отличались недостатком научных знаний. Вот хотя бы прославленный Пушкин не знал ботаники… Он написал:
Люблю ваш сумрак неизвестный
И ваши тайные цветы…
[281] — Как же это «тайные»? Позвольте! Названия цветов все известны. Не секрет! Никаких тайных цветов в природе не существует… Другой случай: Лермонтов, тоже поэт знаменитый, в зоологии делал непростительные промахи. Вот его стихи:
И Терек прыгает, как львица,
С косматой гривой на хребте.
[282] Какая же у львицы грива? Где же-с? Грива у льва, а львица без гривы. Только мифология античных греков не делала ошибок: боги их и музы имели реальный образ людей.
— Позвольте спросить, господин директор, — вдруг раздался голос одного из учеников, по фамилии Пустышкин, — а что, и теперь в Греции есть кентавры?
Все как-то сразу приумолкло…
* * *
Еще случай… В залах прекрасной школы нашей стояли античные статуи — гипсовые копии с Венеры Милосской, Аполлона Бельведерского, Лаокоона, Германика, Вакха, Дианы, Гладиатора, Гермеса и др. И все они — как есть голые…
Это показалось нашему мужу науки не совсем приличным. Прежде, в Элладе, все это ничего, ну а теперь, в Москве, хотя, конечно, они и гипсовые, да все же нехорошо как будто…
И вот позвал новый директор мастеров-штукатуров, заказал им виноградные листы и в одну ночь все незаметно исправил: антики украсились листками. Аполлон, Лаокоон с сыновьями и даже Венера — все прикрылись листками.
Все бы ничего… Но тут кто-то (из учеников, должно быть) взял потихоньку и нацепил Аполлону штаны, такие легонькие, в полоску. Он проделал это ночью, а утром вся школа хохотала.
И началось… Преподаватели заседали, член Академии художеств приехал из Петербурга. Заседали долго и решили вновь снять виноградные листки. Но как восстановишь утраченное? Гипсы стыдливой операцией были до известной степени искалечены. Надо в Рим отправлять, в Париж — формовать… Невозможно!
Вся Москва тогда потешалась.
А московский генерал-губернатор, в ту пору — князь Владимир Андреевич Долгорукий, был попечителем Училища. И вот меня, ученика, вызывают в канцелярию школы и приказывают явиться к одиннадцати утра в контору самого генерал-губернатора, на Тверскую.
— Не знаете ли, зачем? — спрашиваю.
— Там узнаете, — сухо ответил мне письмоводитель и дал письмо от инспектора…
Иду я и думаю: «Что бы это значило? Ведь я стипендиат князя[283]. Сам выбрал за успехи. В чем дело?»
Пришел, секретарю письмо подал. Секретарь прочел и сказал курьеру:
— Проведи к князю.
В большой комнате с каменным полом, около плиты стоял небольшого роста, седой, плотный и бодрый старик. Военная тужурка была расстегнута, в руках он держал вертел, на котором были куски мяса. Он положил вертел в открытую плиту, где пылал огонь. Около стояла изящно одетая в черный шелк женщина с небрежно взбитыми волосами. Ее красивые и ласковые глаза с улыбкой смотрели на меня. Она сказала:
