— Пыжалте, — кричат молодцы-приказчики, — севрюжка свежая, икра первый сорт, сам бы ел, да деньги нужны… Пжалте, барышня.

— Пельсины-лимо-о-ны… хороши.

Идет торговля. Подъезжают, заворачивают на санях к Охотному ряду, обыватели; городовые, околоточные, с серыми, как пуговицы, глазами, околоточные нарядные — прислужники тирании, покрикивают на кучеров: «Держи право. Который, куда прешь. Держи…» Вороны, галки кружатся в морозном дне над Охотным рядом, садясь на лавки, и подбирают крошки от людского довольства.

— Поросеночка! — кричит купец, — барыня, пожалте. — Не поросенок — сметана, глядит, улыбается.

— Ветчина тамбовская, стерлядь живая, двинская… — Идет торг, покрикивают купцы, бьют в ладоши — греются. — Пжалуйте яблоко-Рязань, клюква морожена, орехи грецкие, халва-а-а… Шпанские каленые, мериканские, кедровые…

— Зайцы свежие… — кричит с другой стороны, — глухари, куропатки, индюшки паровые, пулярки…

— Масло сливочное, головизна, яблочки крымские, виноград, корюшка, студень говяжий, расстегаи с грибами, с рыбою.

Трудно и вспомнить все то, что кричали кругом купцы-лавочники, проходя Охотный ряд. В лавках по ряду, с глубокими внутри проходами, заваленными всякой снедью, перед большими иконами в кованых ризах, горели цветные лампады угодникам Божьим. Какой Россией, жизнью, бытом русским шумел Охотный ряд… Что-то нужное, настоящее было в нем. И где я ни был — в разных странах, в больших городах Европы — тоже везде было похоже на Охотный ряд: рынки. Но не было так обильно, и почему-то я любил смотреть на них… так мне нравилась вся эта смесь, рыбы, овощи… И мне всегда хотелось писать их красками на холстах. Я покупал на праздник целую бельевую корзину всякой всячины и отправлял в деревню, угощал приезжающих приятелей; крестьяне, соседи, так любили есть сушеных судаков.

А приятели-артисты кушали ботвинью с балыком и белорыбицей. Но такого печеного хлеба, какой пекла тетушка Афросинья, и пироги с грибами — с груздями, не было нигде. Перед ними не годились Егоровские расстегаи.

Надо это было все ценить — всю эту былую обильную жизнь. Ценили мало — может быть, теперь только мы оценили…

Много зеленых елок было в моем саду.

Зима. Сумрачно. Злые тучи синеют в сумерках над угрюмым лесом. Спит в тиши заколдованное царство лесное. Среди опущенных ветвей, занесенных снегом, приветливо проглядывает красная вечерняя заря. В ее замирающем свете — тайная надежда и печаль, как будто она хранит в себе там, где-то, за далью лесной, самое нужное сердцу — таинственное недостижимое счастье…

— Слышь, Кискинтин Лисеич, — говорит мне дед-сторож, стоя на крыльце дома моего в деревне. — Слышь, у Некрасихи бубенцы звенят. Знать, с горы съезжают. Это к тебе едут гости.

— А что ж, ты рад гостям-то? — спрашиваю я деда.

— Да как же, праздник ведь завтра эдакой большой. Господи, помилуй. Ведь я все тут один живу, рад теперь, давно один, всякому человеку рад. Вот без тебя когда — долго вечер зимний… Сидишь, ну, поговоришь с собакой, вот заяц наш, все же рад и им, не один как-то, живая тварь около. Тоже и им скушно без тебя. Баран вот — ну, это дурак точно, во дурак. В ём нету это самое… не чувствует он любови никакой. Жрать бы да бодаться, боле ничего. А собака, ну… собака тебя жалеет, что вот человек добрый. И заяц тоже понимает долю одинокую… Слышь, вот едут, ужу сарая. Самовар готов, к столу понесу. Поди, озябли дорогой гости-то…

Бодро въезжают в ворота подводы-розвальни. На синем снегу вечера видны темными силуэтами закутанные в шубы приятели.

Боюсь, надоел я читателю своими приятелями-охотниками. А их уж нет, но они все еще живы в моем воспоминании, так же, как и мой дом деревенский, далеко отсюда… Одинокий дом, стоящий у леса и реки… Цел ли он?

Весело смеясь, вылезают друзья-охотники из саней.

— Как я рад, что опять приехали сюда к вам, никогда не был я зимой так далеко… — говорит немец Андрей Иванович — рыболов и охотник.

— Да, приехали — почему, непонятно. От праздников, из Москвы, к вам. Почему такое? Вот тянет в деревню к вам — неизвестно почему. Теперь не лето, снег, глушь — а тянет, — смеясь, радуется Василий Сергеевич. — Какая штука оказывается, странна штука. Вот у нас у всех — жены. Юрий-то холостой. И все они рады, что мы уехали на праздник. Вот вам… Ни одна не сказала: «Зачем едешь от праздника?» Особенно рада была Колькина Анфиса, прямо мне сказала: «Увезите его, пожалуйста, на охоту подальше».

— Вот врет-то… — возмутился Николай Васильевич Хитров^[636]. — Ничего подобного. Врет, и не говорила вовсе она «на охоту», так как я не охотник, и не говорила «подальше» — все врет.

— Моя жена тоже ошень рад, когда я на охоту езжу, — сказал Андрей Иванович.

Охотники расположились за чайным столом. Завтра праздник Рождества Христова, сегодня постный день. А на кухне слуга мой Алексей разбирает с тетушкой Афросиньей провизию. Вынимает из кульков гуся, белорыбицу, а поросенок и окорок ветчины, покрытый толстым тестом, печется в печке, и композитор Юрий Сергеевич дает советы, как и что жарить, сам смотрит и пробует — поспело ли. А водка и вина заперты наглухо…

— Отчего это, — спрашиваю я, — женщины не любят зимой деревни? Так хорошо здесь — праздник, тишина…

— Нет, нет, они терпеть этого не могут… Зима, говорят, — так скюшно… — сказал Андрей Иванович. — Если бы лето, ну, другое дело. А то мой жена ни за что не поедет. Летом на даче хорошо — музыка играет и лодка катается по реке, дорожки ровны — гулять хорошо. А тут, ничего, говорят, нет хорошего — только мужики.

— Разве женщину понять возможно? — говорит Василий Сергеевич. И добавляет, смеясь:

— А может, они нам всем на праздник там рожки ставят…

— Нет, это я не поверю, — засмеялся Андрей Иванович. — Я когда молодой бывал, то тоже подумал это. И так делал: поеду на охоту и вернусь случайно. Никогда нишево. Она спит, покушает колбаска и спит…

Когда пришел в комнату Юрий Сергеевич, то серьезно объявил:

— Окорок тамбовский… будет замечательный.

— А вот ты скажи, Юрий, — спросил Сосновского^[637] Василий Сергеевич, — вот ты холостяк… Отчего вот с нами не едут сюда, в деревню, ну вот, скажем, моя Ольга. Зову — не хочет. И вот Николаева Анфиса — тоже никогда не едет.

— Во-первых, они вас отлично знают, и вы им надоели… — сказал Юрий, смеясь.

— Вы тоже их знаете, а они без вас рады — они там себя показывают…

— То есть как это — показывают… — удивился Коля.

— Так: твоя Анфиса показывает себя святой, возвышенной и умной. Там разные профессора, лекции, заседания… Она же личность, свободная личность. Так и говорит про себя: я — личность. Ну, одному она говорит, что она с тобой замучилась, что ты глуп, невыносимо, изменяешь ей. Тот, конечно, жалеет ее: она личность. Другому она говорит, что ты замечательный человек, писатель великий, ее безумно любишь и без нее пропадешь. Она тебя сделала писателем, и только это чувство ее с тобой связывает. Только. Этот тоже ее жалеет, она же личность. Ну… и при случае наставит тебе рога…

— Постойте, постойте, — подняв высоко брови, говорит удивленный приятель Коля. — То есть как же это — рога? Какое ты имеешь право?..

— А знаешь, это все верно, что говорит Юрий, — перебивает Василий Сергеевич. — Они себя показывают такими хорошими… Дурачков ищут…

— Это ошень грустно, — сказал Андрей Иванович. — Когда еще одна любовник — это еще нишево. Но когда много, то надо из дома бежать.

— Я отчего холостой? — сказал Юрий. — Не выходит жизни, понимаете. Я не нравлюсь женщинам, а обманывать меня трудно: я вижу, я вообще не верю. Скучно же тогда со мной.

— Я думаю, что это ты оттого холостяком застрял, что талию потерял. Толст уж очень…

— Нет, не потому… — заметил все время молчавший доктор Иван Иванович. — Я живу с женой, не знаю… как сказать, хуже, чем кошка с собакой. А в чем дело — не могу разобрать. А ведь я ее от мужа отбил — она замужем была. Нравилась, отбил. А теперь сидит она дома. Приду — она салфетку вяжет. Обед готов. Если приду с кем-нибудь из знакомых — недовольна. Говорит мне: «Как деньги скоро выходят… Вот куда пять с полтиной делись… Должно быть, ты в карты проиграл…» А я никогда и в карты-то не играл. Я говорю ей: «Позвольте вам сказать — я в карты не играю, не играю — поняли, сударыня». А она мне говорит: «Успокойтесь, не горячитесь, мне тоже муж мой прежний говорил — „не играю“, а сам дом проиграл…» Это, знаете, выдержать невозможно. Не могу. Бегу из дому, ну сижу в «Метрополе» или в «Московском», у Егорова в трактире… Жить нельзя…