— Прекрасный художник был, — сказал Поленов. — Я познакомился с ним и говорил, но он как-то застенчиво отклонялся, и видимо было, что он был болен. В огромной России Академия художеств, московская Школа живописи, киевская, одесская. А как мало художников. И какая трудная жизнь их. А знаешь ли, должно быть, это секрет жизни. Поэт, писатель, художник. Их забывают. Как ненастоящих. Гаснет и умирает много энергии, которая восхищала, потом делается дешевой. Кажется, не только у нас, нигде не бывает много истинных артистов.

Три года назад я получил письмо здесь, в Париже, что умер Василий Дмитриевич Поленов^[576].

Письмо было от его жены, Наталии Васильевны. Она трогательно написала мне, что Василий Дмитриевич, умирая от старости, был в полном сознании. «За два дня до смерти он сказал мне, — писала жена. — Достань мне этюд Константина, речку в Жуковке. И повесь здесь, передо мной на стене. Я буду смотреть. А если умру, напиши ему в Париж поклон, скажи, что увидимся, может быть, опять на этой речке…»

Дождь. Пароход «Самолет» отошел от Рыбинска. Пассажиры сидят в столовой, в рубке. В окна видна Волга, баржи с хлебом, лесом, воблой. Приятно в дождь в большой кают-компании. Чай, закуски, стерлядь кольчиком. Пассажиров немного, больше на Ярославль, чиновники, ярославские жители, купцы, судейские, есть и в форме, знакомы между собой. Человек, видимо, торговый, из купцов, говорит:

— Ну, весь Рыбинск хлебом завалили. Запасы велики. На армию все, на войну. Петр Гаврилыч хлеб-то ставит, сдает. На пристани с барок прямо в вагоны цедют зерно, мешками тянут на подводы, день и ночь. На фронт все. Из Петербурга генерал приехал, старичок, роста небольшого, но важнейший, со звездой. На пристани начальство, губернатор, городской голова Ермаков показывает зерно генералу, мешки открыты стоят. А генерал, старичок-то, посмотрел на мешки и говорит:

— Дайте-ка, — говорит, — вон тот мешочек, что несет крючник на берег.

Ну, того остановили.

— Откройте, — говорит.

Открыли. Он взял, генерал-то, зерно на руку, а на руке белая перчатка. Потряс в руке зерно:

— Прекрасная, — говорит, — пшеница.

А городской голова Ермаков наклонился к генералу и говорит:

— Это, — говорит, — ваше превосходительство, не пшеница, а рожь.

А генерал ему:

— Все равно, — говорит. — Солдатики съедят…

И Петру Гаврилову тут же сказал:

— Вы, — говорит, — тоже защитник родины, рожь поставляете, так не плутуйте, будьте, — говорит, — верны, как солдат отечеству.

Петр-то Гаврилыч покраснел и ответил:

— Это вот все, что здесь видите, ваше высокопревосходительство, все зерно это, что здесь, рыбинское купечество пожертвовало на войну, верным солдатам отечества…

Тут генерал поглядел на него и руку ему дал:

— Благодарю вас.

И губернатору сказал:

— Я обязан призывать к чести, как могу, в великие дни войны.

— Так точно, ваше высокопревосходительство, — ответил наш Петр Гаврилыч-то, — понимаю я, что обязаны… И мы свою обязанность исполняем: вчера, — говорит, — телеграмма мне с фронта пришла: мой единственный сын, Андрюша, убит на войне, положил живот за отечество.

Генерал притих. Вот как бывает.

— Да, — говорил тем временем другой пассажир, молодой белобрысый человек. — Земля наша круглая, такой, значит, шар, тяжелый, и гуляет себе в пространстве, которому нет конца и начала. Вот тайная штука какая. И люди на земле живут. Вот мы. И ссорятся. Что это такое? Отчего народ такой сердитый? Беда просто!

— Вы что же хотите этим сказать? — спросил его другой пассажир, на вид человек сердитый, вроде как из чиновников. Черномазый.

— Да так — ничего. Чудно только. В бесконечном пространстве на земле живут и друг дружку колошматят. Будто так и надо.

— Да вы, собственно, что говорите…

— Я говорю: зачем это в бесконечном пространстве все ссориться. Не надо бы.

— А ежели человек какой спросит вас: ты у окошка сидишь и чай пьешь? Что ответите?

— Чего же? Сижу, скажу, и чай пью. Что же?

— Хорошо. А он возьмет да тебя по носу — жик. Ты тогда что?

Белобрысый удивился.

— С какой стати он меня по носу — жик?

— Не кстати, а просто — зачем ты у окошка сидишь и чай пьешь. Вот и жик… Тогда ты что?

— Дурацкое дело. С какой стати. Глупо.

— Глупо? А он по носу — жик. Вот тебе и в бесконечном пространстве… Как ты об этом подумаешь?

— Подумаю — «дурак» и уйду.

— Куда уйдешь-то? Нет, ты здесь, на земле. Он тебя найдет — и по носу опять — жик.

— Ну тогда я ему в морду дам. Это уж верно.

— Вот тебе и драка выходит. Понял?

Пассажир в фуражке с кокардой, немолодой и важный, читавший книгу, отложил ее в сторону, послушал, что говорят, и сказал:

— Знаете, господа молодые люди — довольно странно вы говорите. Что это? По носу жик! Это просто хулиганская выходка. Ну, отправить в участок, составить протокол за оскорбление личности. При чем здесь бесконечные пространства?

— Да, верно, — сказал черномазый. — Нас с вами отправят. А если это, допустим, какой-нибудь Навуходоносор? После победы, ну, над какими-нибудь там халдеями, пирует, отдыхает. Кругом тимпаны, трубы. Он лежит на леопардовых шкурах, кругом курильницы, у ног жены вертятся. Навуходоносор устал, ну, и вздремнул немножко. А прохожий, какой-нибудь халдей, или дурмадур, или кто там, все равно, видит, Навуходоносор спит — и он его по носу жик. Ну, и что же? Скандал. Война обязательно, потому — такой штуки стерпеть невозможно никому.

Кругом рассмеялись.

— Ну, знаете, — сказал человек с кокардой, — какой вздор вы говорите! Навуходоносор! По носу жик!

— Конечно, вздор, — согласился черномазый. — Просто я картину видел такую. Не помню, какой художник. Лежит эдакой человек, кто его знает, какого племени, курильницы дымят, бабы голые — жены его — в ногах вертятся, а он лежит на шкурах под балдахином. «Победитель» картина называлась. Ну, я думаю, а если его какой-нибудь озорник по носу — что только будет? Беда!

— А я вот, все-таки, понять не могу, — сказал белобрысый, — почему так ссорются человеки? Живет каждый немного на земле, земной шар круглый, катается в бесконечном пространстве день и ночь, зла никому ничуть не делает, для людей все готовит, кормит, прямо чисто мать родная. А человеки дерутся. И ничего не сделаешь с ними…

— Вздор! — возмутился человек с кокардой. — Причины войны сложны, не просто так… И говорить так нельзя.

— Это все верно, — согласился белобрысый. — А только страшно. На небо глядеть не страшно. И хорошо… Вот на Волгу посмотреть — широко, хорошо. Вон солнышко освещает бережок — хорошо… Тоже дети… на них глядеть хорошо… И женщины тоже — хороши. У нас в саду нынче антоновка уродилась — ну и яблоки — хороши!.. А тут — на тебе — по носу жик!..

Кругом засмеялись.

— А вы бы, по-вашему, как бы нужно было поступать? — спросил чиновник в кокарде.

— Я не знаю. Я так говорю — не знаю… Просто, когда подумаешь, как это устроена земля и бесконечное пространство кругом и все добро так сделано, хорошо на земле, — то просто, кажется мне, не стоит ссориться. Только и всего. Это очень просто, много приятнее и дешевле.

— Так ведь все этого хотят, только не выходит.

— Эге, — засмеялся купец. — Да как ты говоришь, а у вас на заборе гвозди понатыканы зачем? Чтоб не воровали яблоки-то, а? А эдак у тебя все возьмут, и яблоки, и дом, и жену, и детей. А ежели ты сдачи дашь — то побоятся. Вот что.

Белобрысый задумался.

— Ну, опять же выйдет, что жик, — сказал он.

— А то как же?

— А вот как… Давно бы понять надо, что на земле, в бесконечном пространстве, при тайне эдакой и жизни нашей короткой, другое в голове держать нужно. Почтение иметь, разумение для загадки великой и прекрасной, при короткой жизни нашей, чтоб отходить смертью в вечность. Пора бы понять это. Чтить ее, тайну эту. Землю, солнце и небо, и тайну эту великую не огорчать, а жить дружно, без злобы. И просто это очень, но не хотят.