— Это, — говорит, — подшутили господа какие ни на есть…

И принес исправнику лопнувший мокрый пузырь, сказав, что нашел на берегу. Вот этот самый.

Исправник рассердился ужасно, кричал: «Найду этих самых, все в Сибири будут». И доложил по начальству.

Предводитель опять ехал по мосту в свое имение. Остановился и сердито смотрел из коляски на реку у моста. Сыновья его также смотрели, сердито наморщивши брови, как папаша. Долго смотрели.

А дьячок говорил:

— Нет, довольно. Я в этом месте больше не ловец. Будя.

А Саша же Хитров, юноша без страха, выдумывал новую «штучку», как бы раздразнить актрису Соню Ремизову. Посылал ей письма от антрепренера, предлагал играть первую роль в пьесе Шекспира «Пустое сердце». Соня Ремизова ездила в Москву, купила все сочинения Шекспира, но пьесы «Пустое сердце» не нашла и сердилась ужасно.

Саша Хитров очень радовался, готовил ей на день рождения, сидя на чердаке, фейерверки и говоря нам:

— Я ее угощу бенгальским огнем. Узнает тогда меня. Я покажу ей лоботряса…

А Коля все время очень боялся, что его сошлют в Сибирь.

Так он и уехал в Москву, захвативши свое ружье, которое ни разу не выстрелило.

Но когда Саша пустил свой бенгальский огонь, должны были быстро уехать с дачи и он, и я, и Соня Ремизова.

Познакомился я как-то с ученым человеком. Он был к тому же и охотник. Приезжал ко мне в деревню. И почему-то другие мои друзья-охотники его невзлюбили. Так бывает — невзлюбят, и все тут.

Начали ученого заедать. Спорили с утра до ночи и выводили его из терпения. Один мне его называл оболтусом, другой говорит: «Это же олух Царя Небесного». Почему Царя Небесного — непонятно.

Особенно один портил настроение ученому — нарочно городил страшную чушь. Ученый выходил из себя, кричал: «Белиберда. Сапоги всмятку». Даже охрип. Он полоскал горло бертолетовой солью и говорил мне: «Откуда они у вас взялись?»

— Охотники, — говорю, — не обращайте внимания.

Но приятели мои не унимались и с утра сердили ученого.

— Ну, знаете, — говорил мне ученый, — это же смешно. Я умываюсь без мыла, а мне говорят, что это и видно. «У вас лицо оттого такое». — «Какое?» — спрашиваю. А эти господа отвечают: «Женственное». Что такое? Глупо феноменально.

— Не обращайте внимания, — говорю.

Собрались мы на охоту, в отъезд. За пятнадцать верст, на озеро Вашутино.

Зову своего слугу Леньку.

— Вот что, — говорю, — Алексей. Надо три подводы. Позови Феоктиста. Ученого надо посадить к Юрию Сергеевичу. Доктора с Кузнецовым, гофмейстера с Карауловым.

Ленька записывает.

— Что ты все записываешь?

— Да ведь как же, — отвечает Ленька. — Забудешь.

— Вот что, лучше профессора посадить с доктором.

— Что вы, — говорит Ленька. — Поссорятся…

— Отчего?

— Да ведь доктор говорит, что он не профессор и не ученый, а так. Я, говорит, скоро выведу его на свежую воду.

— Ну, тогда с Кузнецовым.

— Разве можно? Тут они вчера купались, поругались, страсть как.

— Когда же это?

— Вчера. «Отчего вы, — говорит ему Кузнецов, — бледный такой… Все через разврат ваш». Тот ему отвечает: «Я женат, какое вы имеете право говорить со мной!» Ну, и пошло… Ругались, страсть; профессор даже захлебнулся в реке.

— Как же быть?

— Я с ним поеду, — говорит Ленька.

Когда пришел Феоктист, я сказал ему, что поедем через Некрасиху.

— Невозможно, — отвечает Феоктист, качая головой. — Никак нельзя.

— Почему?

— Что вы? Там спуск крутой. Василий Сергеевич править зачнет. Перетопит в реке всех.

— Что ты? Зачем?

— Верно. Для смеху. Шептуна топить будет. Ему что посмешнее выдумать.

— Какого шептуна?.. А с кем генерала посадить?

— С кем — и не придумаешь. С ученым лучше.

— Постой, я пойду, спрошу.

— Отлично, — соглашается гофмейстер. — Он очень милый. Только попроси его, пожалуйста, чтобы меньше говорил. Так много говорит, что в ушах у меня «ти-ти-ти-ти», как барабан трещит.

«Как трудно все», — думаю я и ухожу.

— Постой, — говорит вдогонку гофмейстер. — Вот что! Я в уши вставлю, у меня есть такие шарики. Я за границей их купил. Отличные. Для сна. Так уши закрываются — ничего не слышно.

Но оказалось, что ученый не желает ехать с гофмейстером.

— Я, — говорит, — не могу его слушать. Это отсталый человек. Неразвит до абсурда. Феноменально. Представьте, он мне говорит: «Когда я жил на даче, то у меня оказался дальний родственник. Такой говорливый, с идеями. Я сейчас же все серебро, ложки, вилки, кольца жены, дочери спрятал подальше в саду, в пустырь». Я с ним ехать не могу…

— Надо шесть подвод, — говорит Феоктист. — Ведь это что? Генерала можно с Карауловым. Он смирный.

Караулов не хочет. Я, говорит, поеду с Кузнецовым.

— Кузнецова надо одного, — советую я. — А то опасно. Он дорогой что-нибудь увидит, покажется, начнет стрелять. Горяч. Вы знаете, какой он неосторожный.

Караулов смеется.

— Знаю. Я ходил с ним. С ним нельзя. Убьет. Я у него из патронташа ночью сегодня всю дробь из патронов высыпал. Пускай теперь стреляет. А то нельзя. Убьет. Только вы не говорите ему.

— На Вашутино озеро я не еду, — говорит тем временем Кузнецов. — Нет, благодарю вас. Это опять тонуть. Я помню этот челн. Хорошо, мелко было, по горло, а то бы… Нет, довольно этих штучек.

— Герасим идет, — сказал, глядя в окно, Василий Сергеевич. — Вот хорошо. Он знает. Скажет, куда на охоту ехать.

Вошел Герасим — охотник, крестьянин, снял с плеча ружье и поставил в угол. Глаза Герасима смеялись. Моя собака, пойнтер Феб, ласкалась к нему и ходила кругом. Он погладил ее и сказал:

— Здравия желаю. Ноне день — на охоту зовет. Не жарко.

— Вот-вот, — говорят приятели. — Скажи, Герасим Дементьич, куда лучше ехать. Хотели на Вашутино, Василий Сергеевич не хочет. Говорит — опять тонуть.

Карие глаза Герасима смеются.

— На Вашутине вечером перелет, — говорит он. — А сейчас все утки в середке озера держатся. Надо на челне, кустами обить. А то не допустят. А ежели с Василием Сергеичем ехать — значит тонуть, беспременно.

— Это почему же? — спросил Кузнецов.

— Такая тут посуда, челн, утлый. А у вас рост в сажень. Ну и не держит — опасно.

— Я сам говорил — утопимся. Ученому хорошо, он жигулястый.

— Позвольте, — ощетинился ученый. — Что такое — жигулястый? Я не позволю. С какой стати…

— Вот ежели на Ратухине вылезти, да по речке на Святой Ключ, на Грезино, Любилки, да на Кресты оттуда. На Ведьмовы болота — вот там можно что встретить. Ну и стрельнуть.

Когда я вспоминаю эти все места, которые помянул Герасим, их прозвища, то мне в душу льется несказанная отрада чувств. Какие места!.. Я не увижу вас больше. Но они еще есть, они живут, и кто-то видит их, но не я. И не друзья мои — охотники. Их уж нет в живых.

Но вот они, около меня, говорят, ссорятся, смеются, и я вижу тропинки, проселки, идут мимо в тихий вечер, и деревню Грезино, и речку у леса, и каждую былинку травы. Как был бы я рад испить воды родной страны моей, ключа святого.

Мы разместились в деревенских тарантасах и выехали на проселок. Простор, клубятся облака в небе, видны дали лесов. Около повозок бегут собаки, рады, что едем на охоту. Бегут, возвращаются и посматривают на нас — целы ли мы. Едем среди ржи, мелькают васильки. Вдруг сзади, слышу, кричит доктор Иван Иванович:

— Постойте, постойте.

Ленька подбегает ко мне, говорит в волнении:

— Иван Иванович велели… У вас аптечка… ему надо скорей… С генералом чего-то худо… Помирает…

Все остановились. Я и Юрий вылезли из тарантаса, бежим к задней подводе. Сидит там гофмейстер и мигает. Доктор Иван Иванович, нагнувшись, слушает его, приставив ухо к груди, а рукой грозит нам. Все смотрят.