— Едем, — говорю я Василию.

В ночи мы уже идем от Всехсвятского лесом. Кричат в болоте без умолку лягушки, трещит коростель. Несказанная красота входит в душу. На берегу небольшой речки зажигаем костер, а за кустами, на зеленом небе, светится серп молодого месяца. Тишина…

— Эка ночь! — говорит Василий, — отрада какая. А меня-то Машка бросила. Вот ругала. «Бродяга ты, — говорит, — бездельник, тебе бы только шляться». А на руке у ней, гляжу, — колечко с бирюзой… Пущай… Ей плевать на то, на отраду-то весеннюю. Ну, меня теперь не найдешь. Потому верно, что я бродяга. Говел, говорил, что грех во мне силен: бродяга я. Поглядел на меня батюшка, старичок, и говорит: «Ступай, — говорит, — что бродяга — не грех, а главное, не предавайся злобе. Более ничего. Вот тебе…»

Я слушаю Василия, и, кажется, слушает его и серп молодого месяца, и лесная тишина.

В холмистых отрогах Валдая, под горой, в еловом лесу, у берега большого озера, стояла деревянная церковь. Тихий, мирный край! Вечер. Не колыхнет большое озеро. Тишина. Вдали, за озером, полоска другого берега, и ровно, рядами, видны избы деревень. На гладкой поверхности воды всплескивают большие рыбы. А по лесному берегу, слышно, бурлычит тетеревиный ток и кукуют кукушки.

Сегодня пасхальная заутреня. Я с друзьями приехал святить кулич и пасху. Но покуда, до заутрени, приятель мой архитектор Василий Сергеевич сидит в челне, черпает деревянным ковшом воду со дна и выплескивает за борт. Он посмотрел на озеро и сказал:

— Челн-то старый, протекает… Обязательно утопимся. Мы с вами поедем, Константин Алексеевич. А ты, Николай, оставайся. Посиди здесь. А то втроем ехать невозможно — утопимся.

— Ну что ты, Вася, челн большой, — говорит другой мой приятель, Николай. — Я тоже поеду. Я очень люблю на лодке кататься. Сейчас тихо, ничего, не утонем.

— Не угодно ли вам — на лодке любит кататься. Где же это ты на лодке катался?

— Я-то, брат. Э-э… Всегда на Чистых прудах в Москве катался. Там и с Анфисой познакомился. Она институткой была тогда. Хорошенькая какая… Я и втюрился.

Сказав, Коля грустно пошел по песчаному берегу и запел:

— Смотрите, смотрите, — закричал он, — какая рыбина вон выскочила вот сейчас. Вот поймать бы!

Наловив маленьких рыбок-живцов, мы укладывали в челн кружки и удочки, собирались поймать судака. Мы все поместились на челн. Я сел на корме сзади, оттолкнул челн веслом, похожим на лопату, и медленно отъехал от берега.

Челн был зыбкий. Тихо правя, удалялся я от берега. Коля, сидевший впереди, запел:

И вдруг, неизвестно почему, нос челна погрузился в воду вместе с Колей и всеми нами. Вода холодная, но мелко: выше живота. Мы ошалели. Дно челна оказалось в стороне. Быстро мы шли к берегу. Вода — как лед. Становилось глубже. Архитектор кричал на Колю.

— Из-за тебя все. Страстная неделя, канун праздника этакого, а ты такие песни поешь! Вот и опрокинуло.

В это время ударил колокол церкви.

Озябшие, мокрые, мы побежали к погосту, пошли в первый дом.

В коридоре нас встретила с испугом девушка, дочь дьякона.

Мы стали объяснять, что вот на озере опрокинулись, хотели рыбу ловить. Она смотрела на нас с удивлением. Вышла дьяконица.

— Войдите, войдите, скидавайте сапоги-то. Вот беда какая… Хорошо, не утопли, господа. Откелева вы? Отец дьякон уж в церкви давно. Вот перемениться в чего. Валенки найду.

В маленькой кухне мы снимали сапоги, полные воды.

— Вот какой-нибудь дифтерит из-за тебя получишь, — говорил сердито архитектор Вася Коле.

— Дифтерит, не дифтерит, — сказал Коля, — а вот зубы у меня что-то заныли. Что бы теплого выпить… Ух, озяб…

Дьяконица поставила самовар.

— Погрейтесь здесь, у печки, — говорила она. — Ишь грех какой! Вы уж сами здесь похлопочите, мне в церкву надо.

— Благодарим, матушка, нам бы выпить бы тепленького.

— Вот я все поставила вам, а выпить-то нечего: вина у нас нет в заводе.

— Матушка, у нас возчик стоит у церкви, там у него кулич, пасха: мы святить приехали.

— Ничего, господа хорошие, освятим. Вот только вы-то не простудитесь. В студеную воду этакую попали, грех какой!

И она с поклоном ушла, оставив нас на кухне.

Мы разложили на печке мокрые штаны и сапоги, взяли висевшую шубу и, сидя на печке, покрыли ноги.

— Это верно, что грех, — сказал Василий Сергеевич. — И всегда, когда с тобой поедешь, всегда такая-то история выходит. Поешь под самый праздник разную ерунду.

— Ну нет, уж это не от того, — говорит Коля. — Это авария. Аварии всегда бывают, с кораблями даже…

— Ишь беда с вами какая, — сказал тут наш возчик, Иван Захарович, входя на кухню. — Как это угораздило. Ведь хорошо, что на мели, а то озеро глубоко. Хозяйка мне ключ дала. Печку затоплю: одежину высушить надо, а то утреню-то пропустите. На этакой праздник неудача вышла.

— Челн худой, — говорит Коля.

Мы переодевались в принесенное сухое платье: плисовые штаны, валенки. Растапливали печь хворостом, возчик Иван Захарович, смеясь, рассказывал:

— Однова со мной эдакое дело было: чуть не утоп. И тоже под праздник. А за что? Ловили рыбу на озере этом, только повыше, увидели, лещ идет. «Давай перекинем сеть, — говорит мне земляк, — леща-то возьмем». А я и скажи: «Хитер лещ-то, черт его возьмет». Вот как нас сразу взяло, да и перевернуло. А там глубина! Вот воды нахлебались… Плыли, за челн держались. Ну, ветерком кое-как к берегу и пригнало. Вот молились… Ау… Бросил я чертыхаться на воде-то.

Василий Сергеевич пил горячий чай и говорил Коле:

— Вот, вот, видишь. Верно он говорит. Из-за тебя все. Песенки твои! Глаза черные, голубые… Все — бабье… Вот и искупались.

— Да ведь я же не чертыхался, — оправдывается Коля робко.

— А про баб на озере еще хуже петь.

— Это верно, — говорит возчик. — Про баб на озере… греха не оберешься: тоже сковырнет.

Высохнув, переодевшись, мы вышли из дома.

Была тихая звездная, весенняя ночь. По сырой дорожке мы шли к церкви. Сквозь ветви радостно мерцали у паперти восковые свечи. Пахло весной, лесом, землей.

Навстречу из церкви выходил священник, выносили хоругви и прозвучало «Христос Воскресе!».

Освятили кулич и пасху, познакомились с дьяконом, разговлялись у него. Дьякон был большого роста, веселый человек.

За трапезой он говорил Коле:

— Ежели на челн садишься, бросай, Миколай Александрович, помыслы о грехах. Про женщин, говорю. Как на воду поехал, оставляй их на берегу, прямо забудь.

— И я ему говорю — брось петь, а он еще что — басом заведет «целовался да с твоей жено-о-о-й».

— На воде? — спросил дьякон.

— На воде.

— На озере?

Отец дьякон помолчал, пристально посмотрел на Колю и, подняв палец, добавил:

— Перековыряет. Обязательно!

Помню, в России, когда наступали теплые дни весны и лета, мои приятели-художники всегда писали в природе с натуры этюды, а я писал и картины: пейзажи, цветы, фигуры среди окружающей природы. Проходящие и проезжающие мимо интересовались посмотреть, что это делает человек, сидящий под зонтиком, — перед ним белый холст, который он замазывает красками.

Подходили, долго смотрели, а многие останавливались передо мной и так пристально, прямо в упор глядели на меня. Бывало, я просил их: «Посторонитесь, если можно. Вы загораживаете, я это вот место списываю».