Соседняя гондола тихо проходит мимо нас. Площадь Святого Марка.

Комната гостиницы, из которой мне видна большая стена, розоватая, огромного Дворца дожей. Я пошел по площади Святого Марка. «Прежний мир, — думаю я, — великие, прекрасные тени…»

Вернувшись в отель, у фонаря, при входе, я услышал:

— Константино…

Передо мной стоял в плаще человек. Он бросил через плечо назад сигару.

— Мазини!

— Послезавтра приедет Мамонтов, — сказал он. — Свидание здесь.

— Да. Я получил телеграмму.

— Буду петь в Москве. Я люблю Москву. Пойдем, Константино, в ресторан. Там есть старик — он поет старые песни.

Старик сидел у окна небольшого ресторана и рассеянно смотрел в окно на лагуну, где черные гондолы рядами стояли у берега. В руках у него была гитара. Лунный свет освещал край окна.

Сев за стол, Мазини приказал подать вино, сыр и фрукты.

— Садись, Джованни, — пригласил Мазини старика.

И, обратившись ко мне, сказал:

— Он поет, как тогда пели — давно. Послушай!

— Бэлла, бэлла, соррентина^[616]… — запел старик слабым голосом. В нем было что-то особенное, непохожее на других певцов.

— Не то… — сказал Мазини, — дай гитару… — Мазини пел со стариком что-то совсем другое, что я никогда не слыхал.

— Мой учитель Рубини знал, как пели прежде. Ты знаешь, Константино, я тоже пел на улице. Твой Мамонтов — это синьор, он понимает искусство…

В звуках дивного голоса Мазини, в его карих глазах, в его лице было что-то общее — и с ночью Италии, и с черными гондолами, и с этими дворцами Венеции и Ватикана.

Помню осень, когда строилась Архангельская железная дорога. Посмотрев однажды на разложенные на столе в доме С. И. Мамонтова большие картины Архангельской губернии, я увидел большие пространства тундры и кое-где густо наштрихованные оазисы — жилища человека.

— Здесь, вероятно, никого никогда не бывало? — спросил я у Саввы Ивановича.

— Да, вряд ли, — ответил мне Савва Иванович, смеясь. — Это те места, которые называются «куда Макар телят не гоняет…».

— Вот бы я хотел туда поехать! — сказал я. — Посмотреть — что это такое. Вот тут церковка, крестик — селение, интересно должно быть. Талмыга называется.

— А скажите Чоколову (инженер, строивший дорогу)^[617], он вам устроит поездку.

Придя вечером домой, на Долгоруковскую улицу, в свою мастерскую, я решил: поеду туда. Железная дорога до Вологды, а оттуда по времянке или рекой доберусь. Интересно…

Ночью я записывал — что с собой взять: фонарь, удочки, ружье, пули, меховую куртку, аптечку, шкатулку с красками, холсты… Наутро покупал что нужно в дорогу. Звал приятелей ехать со мной, но никто не едет. Встретил случайно в «Эрмитаже» за обедом Павла Сучкова.

— Едем, — говорю, — Павел Александрович, на Север.

Он серьезно слушает меня, строго. Я, уговаривая его, даже сказал, что туда теперь, к осени, и белые медведи заходят.

— Довольно, — возмутился Павел Александрович. — Всегда это у тебя — вздор, ерунда.

— Ну, олени есть. Может быть, и черно-бурые лисицы, песцы, соболи, бобры, медведи бурые…

— Едем! — вдруг согласился Павел, — только брось вздор. Я беру штуцер, три бутылки рому. Запиши еще…

Павел Александрович смотрел кверху и думал — что взять туда, в тундру.

— Запиши: коньяк, подзорную трубу.

— Зачем?

— Оставь. Пиши: ацетиленовый фонарь, соль — два пуда.

— Ну, соль-то там найдем, — говорю я. — Зачем два пуда?

— Оставь. Необходимо. Солить мясо оленей, рыбу.

На другой день Павел Александрович привез ко мне в мастерскую на Долгоруковскую кульки. Там были все больше бутылки, ацетиленовый фонарь, капканы, консервы, пустой бочонок и клетка.

— К чему бочонок, к чему клетка? — спросил я.

— Оставь. Ничего не понимаешь… Бочонок — для рыбы. А клетка — там узнаешь… Погоди.

Охотник был Павел Александрович; он все хотел поймать какую-нибудь невиданную зверюгу.

Приехав в Вологду, остановились в гостинице «Золотой якорь». Дождь лупит целый день.

Павел Александрович разговорился с буфетчиком — хозяином гостиницы — и с инженером Свентицким, который ехал тоже на «времянку», на Архангельскую дорогу. Тот ему сказал, что до Талмыги уже проложен путь и идет поезд в два вагона. Но только нам одним не дойти от железной дороги к селению — тайга, леса непроходимые. Можно заблудиться.

— Надо проводника взять знающего, а то погибнете…

К вечеру, за обедом, образовалось много знакомых у Павла Александровича. Кулек с ромом и коньяком — опустел. Надо было забирать новый. За обедом была чудная уха из нельмы и хариусов, которых много в реках у Вологды. Один охотник уговаривал нас остаться здесь и ехать на Кубино озеро — стрелять гусей, лебедей. Уже начался перелет. Но мы наутро поехали с инженером Свентицким дальше.

Новые небольшие вагоны узкоколейной железной дороги. Проехали постройки станции; они, как новые игрушки, из светлого дерева, но людей нет. Только стекольщики вставляют стекла в окна. Из вагона видны пожелтевшие деревья — темной стеной стоят еловые леса. Вот и бесконечное море далей, мелкий лесок стелется паутиной по желтоватому мху. Это — тундра. Большие темные пятна озер — огромные… И опять тундра…

— Да-а-а… недурно… — сказал Павел Александрович, глядя в окно, — ровно…

— Тут не пройдешь, никто не пройдет, потому — здесь чарусы^[618], а они — бездонные. Провалишься, и потом нет вас навсегда. У нас при постройке насыпей, когда возили карьер, пропали и лошади, и телеги, и люди… — сказал инженер Свентицкий. — Тут еще и реки есть подземные…

Проехав целую ночь, к утру остановились у станции. Инженер сказал нам:

— Здесь нужно вылезать, отсюда близко до места, которое вы ищете.

На станции мы узнали, что тут живет доктор, находящийся при постройке дороги. Милейший человек, как все русские доктора. И притом — охотник. Остановились у него. Он был так рад нам, но селения — Талмыга — не знал. Очень заинтересовался, посмотрел на карту и сказал:

— Ну как туда пройти? Есть ли тропы? А то лес, топь…

За обедом была уха, жареный глухарь, который назывался там кукура.

Доктор узнал, что есть один здесь рабочий из села Няндома, поблизости. Послал за ним. Пришел такой особенный человек, говорит скороговорочкой — не все поймешь. Сказал — пройти туда трудно, но можно. Но живут там еретики, народ другой веры, и он не бывал там.

— А как же там церковь на карте показана? — спрашиваю.

— Мало что церковь. Только говорят — еретики. И кто их знает, народ такой — мяса не едят и рыбу тоже, зверя не мают, скотину не бьют. Спрошу, как тропу найти, попытаю узнать.

Человек этот водки не пил, не курил и есть с нами за стол не сел. Когда он ушел, инженер сказал нам:

— Здесь всё секты разные, староверы.

Наутро пришли двое проводников. Долго мы шли с ними по рельсам дороги и свернули с насыпи в лес.

— Вот, — говорят, — тропа.

Я смотрел и никакой тропы не видел. Лес еловый, тонкий, высокий, ели частые, с оголенными ветвями в белом мху. Идти трудно — ноги проваливаются. Тысячелетия падал лес и рос опять. Никто его не рубил. Медленно шли мы за проводниками, у которых сзади за кушаками было заткнуто по топору. Открылась полянка, и я увидел озеро в лесу. Тут же, сбоку, треща крыльями, вылетели глухари и сели на ели. Доктор и Павел Сучков выстрелили. С озера поднялись стаи уток. Я тоже выстрелил — утка упала в воду. И около охотники стреляли подряд.