— Вот что, сделайте эскизы к «Фаусту», только ничего не говорите нашим — они все против. Я пришлю за ними Кондратьева. Я вам могу предложить хороший оклад и аршинные^[474]. Вот я начал рисунки, посмотрите…

И он показал мне свои маленькие рисунки костюмов.

— Ну что? — спросил он.

Что я мог сказать, такие добрые глаза смотрели на меня сквозь очки.

— Краски бы поярче, — сказал я.

— Краски? — повторил Всеволожский с грустным лицом. — У меня краски акварельные, но, может быть, прибавить гуашь?

— Прибавьте.

— Направо, — показал он в окно, — касса Императорского двора, ход с Невского. Вот вам ассигновка за работу. И он дал мне длинную синюю бумажку.

— Получите деньги, вам-с пригодятся. Ну, до свидания. Не забудьте же о «Фаусте», только никому не говорите.

— Что же вы будете делать с этими деньгами? — спросил меня в тот же день Савва Иванович, смеясь.

— Построю маленький деревянный дом-мастерскую на Долгоруковской, в саду Червенко, и буду писать картины.

— Ну, на две тысячи нельзя построить дома. Какой вы, Коровин, чудак!..

…В опере «Лакмэ»^[475], где пела Ван-Зандт, кто-то поставил на сцену голубой столик с красными ножками, очень яркий. Я увидел его на спектакле и в огорчении говорю Савве Ивановичу:

— Откуда взялся этот столик? Он не в тон. Его так видно. Он убивает Ван-Зандт.

— Это настоящий, индусский, — говорит Савва Иванович. — Прахов привез, просил поставить на сцену.

— Ужасно.

Я так огорчился, что почувствовал себя несчастным и уехал домой. Говорю своей собаке:

— Польтрон, милый. Никто ничего не понимает, уедем, Польтрон. Уедем далеко в Сибирь, забуду я театр, будем жить в лесу, охотиться, построим избушку.

При слове «охотиться» собака оживилась и смотрела на меня пристально, махая хвостом.

Я собрал краски, холсты и написал Савве Ивановичу письмо, что больше не могу, уезжаю в деревню. Он прислал за мною артиста Малинина. Я с ним приехал к Мамонтову.

В столовой, как сейчас помню, сидели Поленов, Васнецов, Серов, профес. Прахов. Столовая была большая, в романском стиле. Громадный каменный камин, по бокам висели щиты из кожи и красные древки, пики киргизов, а по стенам — отличные панно, картины В. М. Васнецова «Ковер-самолет» и «Витязи»^[476].

— Мы собрались судить вас, — сказал Савва Иванович, смеясь.

— Да, этот столик настоящий, — объявил профессор Прахов.

— Может быть, и настоящий, но не в тон.

— Константин прав, — сказал Серов, — вероятно, не в тон портит ему всю гамму.

— Это ужас, — говорю я, — хотя бы дали его перекрасить, но по форме он ерунда, мелко, понимаете, мелко… И в театре не должно быть ничего настоящего. Все, что принадлежит глазу зрителя, весь цвет, форма — есть создание художника.

— Верно, — сказал Васнецов и, видя, что я расстроен, обнял меня и кротко сказал:

— Такая доля наша, всегда будете страдать за правду, вы еще молоды, а будет всегда.

— Но все же, — заметил Савва Иванович, — мы вас приговорили в Сибирь, в ссылку. Вот что, в Нижнем будет Всероссийская выставка^[477], мы решили предложить вас сделать проект павильона отдела «Крайний Север», и вы должны поехать на Мурман. Вот и Антон Серов хочет ехать с вами. Покуда Архангельская дорога еще строится, вы поедете от Вологды по Сухоне, Северной Двине, а там на пароходе «Ломоносов» по Ледовитому океану. Я уже говорил с Витте, и он сочувствует моей затее построить этот отдел на выставке.

— Мой сын поедет с вами, — сказал Прахов. — Он будет собирать разные сведения об улове рыбы, составлять статистику.

— Ну, Константин, — сказал Серов, — сдавайся, значит, мы в эскимосы с тобой поступаем.

— Интересно, и я бы поехал, — сказал Поленов, — полярное солнце, океан, северное сияние, олени, киты, белые медведи…

Все как-то задумались, смотря на большую карту, которую Савва Иванович развернул на столе.

— Вот тут, — В. М. Васнецов указал на карту, — какое искусство было прежде, удивление, иконы какие, диво-дивное. Теперь не очень-то поймут все величие искусства этого края…

В Нижнем Новгороде достраивалась большая выставка. Особым цветом красили большой деревянный павильон, построенный по моему проекту.

Кругом шла терраса и резная балюстрада, в которой выпилено было солнце и самоеды, идущие на оленях по снегу. В огромных бочках, за стеклами, лежали рыбы морского промысла. Павильон Крайнего Севера, названный Двадцатым отделом, был совершенно особенный и отличался от всех. Проходящие останавливались и долго смотрели. Подрядчик Бабушкин, который его строил, говорил:

— Эдакое дело, ведь это што, сколько дач я построил, у меня дело паркетное, а тут все топором… Велит красить, так, верите ли, краску целый день составляли и составили прямо дым; какая тут красота? А кантик по краям чуть шире я сделал. «Нельзя, — говорит, — переделывай». И найдет же этаких-то Савва Иванович, прямо знал бы… Так только, из уважения к Савве Ивановичу делаешь, смотреть чудно, канаты, бочки, сырье… Человека привез с собой, так рыбу прямо вот живую жрет. Ведь достать эдакова тоже где!..

— Ну что, — сказал он Савве Ивановичу, — сарай и сарай. Дали бы мне, я бы вам павильончик отделал в петушках, потом бы в дачу переделали, поставили бы в Пушкине…

Большое здание Северного отдела. На днях выставка открывается. Стараюсь сделать в павильоне то впечатление, то чувство, которое я испытал там, на Севере. Вешаю необделанные меха белых медведей, ставлю грубые бочки с рыбой, кожи тюленей, шерстяные рубашки помор, морские канаты, якоря, яруса, снасти, крючки, челюсти кита, длинные шкуры чудовищ белух. Думаю, как бы передать этот особенный запах океана и скал. Из бочек вынимают мох, который я привез с собой, и кладут его под пол павильона. Самоед Василий, которого я тоже привез с собой, уже выпил, он тоже старается; меняет воду в оцинкованном ящике, в котором сидит у нас милейший тюлень, привезенный с Ледовитого океана и прозванный Васькой.

Самоед Василий кормит его живой плотвой и сам ее ест, кстати; плотву вынимает из ведра, показывает ее тюленю, кричит перед ним «Ур, ур, ур… а, а, а». Тюлень так чудно подражает и быстро проглатывает рыбу.

Большие панно моей работы висят на стенах павильона, окруженные белыми мехами.

— Можно посмотреть? — говорит вошедший в павильон худой и очень высокий молодой человек, в длинном сюртуке, блондин с светлыми ресницами серых глаз.

— Смотри, — отвечает самоед Василий…

Из квадратного чана с водой высунулся тюлень Васька, темными глазами посмотрел на высокого блондина, крикнул «ур-а» и, плеснув ластами, пропал в воде.

— Это же черт знает что такое! — сказал высокий молодой человек, как бы обращаясь к кому-то.

Василий съел живую плотицу. Молодой человек близко смотрел прямо ему в рот. В это время я выходил с художником Рубо завтракать.

Савва Иванович сидел с каким-то озабоченным человеком. Увидав меня, он встал и спросил:

— Вы куда?

— Идем в ресторан, — ответил я.

— Отлично. Идемте вместе. — И Савва Иванович, простясь с озабоченным человеком, пошел с нами. — В день открытия выставки в городском театре я даю «Жизнь за царя». Вчера приехал Шаляпин. Он был здесь. Он пошел смотреть ваш отдел.

«Этот молодой человек, должно быть, и был Шаляпин», — подумал я.

За завтраком Савва Иванович был грустен, я его спросил, что с ним.

— Сейчас узнал, что жюри Академии художеств постановило снять дивные панно Врубеля как нехудожественные^[478]. Что это такое!.. Какое непонимание!..